Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

…

В тот раз, вернувшись в Новую Англию, к ухоженным лужайкам и белым заборчикам, магазинам спорттоваров и элегантным пригородным гостиницам, я сильнее обычного ощутила привычный дискомфорт. Я не узнавала себя в Америке или, возможно, не узнавала Америку в себе; в любом случае странно было сравнивать возвращение в Штаты и сопутствующее ему притупление эмоций с прибытием в Европу, где я каждый раз испытывала немедленное и глубинное чувство, которое возникает при встрече с чем-то древним и почти – но не до конца – забытым. Чтобы ослабить эффект от возвращения в США, той осенью 2013 года я пообещала себе вскоре вернуться; даже застрянь я здесь, в месте, казавшемся неродным и чужим, поездки за рубеж могли стать регулярными. Тогда я думала, что любовь к Европе станет частью меня, а визиты туда зададут ритм моей жизни в будущем, что я стану «еврофилом». Отчасти я верила: будь у меня еще один шанс снова испытать то же чувство, я наверняка поняла бы его и разобралась, как продлить на всю жизнь. Тогда мне не пришлось бы возвращаться обратно с ощущением опустошающей потери, смешной, нелогичной печали, имя которой – тоска по дому.

Оказавшись на несколько месяцев связанной рутиной и обязательством оставаться на месте, я начала искать способы справиться с этой тоской. Мне казалось, ее источник – какое-то мое несовершенство, беспокойство, которое никогда не угаснет. Только спустя много лет мне предстояло понять: тогда я тосковала по дому, хотя еще не понимала, что это он, разве только на некоем бессознательном уровне. Стоило мне найти наконец, где осесть, как мучительное чувство, сопровождавшее меня всю жизнь, исчезло навсегда. Я была оправдана перед теми, кто предрекал мне несчастья. Не было для меня большего триумфа, чем отыскать дорогу домой. Но в тот момент мне еще не было оправдания, и я чувствовала себя как женщина, чей возлюбленный ушел на войну, – так же искала утешения в редких весточках с фронта. В моем случае это вылилось в попытку перечитать всю европейскую литературу, в особенности те книги, которые были написаны о Европе: она казалась мне некой великой и волшебной сущностью, все сильные стороны которой вместе уравновешивались ее же слабостями. Впервые в жизни я обратилась к авторам, о которых раньше не слышала, писателям, не получившим широкого признания в Штатах, в отличие от тех, с кем нас познакомили в колледже. Однако их работы раскололи меня на мелкие кусочки и собрали снова благодаря своей яркости и четкости. Жан Амери, Грегор фон Реццори, Чеслав Милош, Имре Кертес, Примо Леви, Йозеф Рот, Михаил Себастьян, Соломон Маймон, Тадеуш Боровски – лишь некоторые из них. Читая их, я заметила странную вещь: стоило мне погрузиться в книгу, особенно если ее автор пережил войну, как я словно снова общалась с душами тех, кто вырастил меня, словно с этих страниц ко мне обращалась бабушка, словно мои предки с обеих сторон протянули сквозь время руки и схватили за горло.

На отрывок из поэмы Анны Марголин «Мой народ говорит» я тогда наткнулась в антологии поэзии на идише, и, ведя по строкам пальцем, шепча его слова, как в детстве – псалмы, я чувствовала, что передо мной не стихи, а заклинание.

Кровь от крови моей,

Мертвые и живые, все вместе;

Печальные, гротескные, огромные,

С молитвами, проклятиями и светильниками.

Язык заплетается.

Я моментально поняла, что она имела в виду. Узнала, потому что и меня растили как сосуд для других, создание, через которое мертвые снова обретут жизнь. У меня не было права распоряжаться собственной жизнью и душой – я задолжала людям, жившим до меня, боровшимся за то, чтобы выжить, и тем обеспечившим мое существование. Их истории должны были продолжать звучать в моей.

Я каждый раз теряла себя в мире прошлого, описанном в произведениях, купленных в магазинах подержанных книг, и каждый раз, вырываясь снова на воздух, чувствовала резкий его контраст с повседневной жизнью в идиллическом, процветающем уголке Америки, где каждый был погружен в безопасное настоящее, пока часть меня оставалась в прошлом, в забытой и полной разрушений эпохе.

…

В начале весны мы отметили седьмой день рождения Исаака. На той неделе стояла не по сезону теплая погода, и я планировала устроить праздник дома, чтобы дети могли побегать во дворе. Мама, роль которой в моей жизни в тот период была весьма незначительна (а со временем станет еще незначительнее), приехала к нам на поезде из Нью-Йорка, нагруженная небольшими подарками для гостей и шариками из магазина «Все по 99 центов». Я купила закуски и кексы.

В школе в тот день устраивали День бабушек и дедушек, так что я отвезла туда утром и Исаака, и маму, а потом, вернувшись домой, принялась надувать шарики и готовить все остальное. К обеду, когда я вернулась в школу, они вместе сделали венок: Исаак придумывал дизайн, мама орудовала клеевым пистолетом. Они хорошо поладили, не отягощенные багажом, к которому мы с мамой привыкли, взрослея в своих семьях. Для Исаака она была не более чем моей матерью, еще одним человеком, который любил его. Никаких сложностей.

Он знал, что меня воспитывала не она, но никогда не спрашивал почему. Я хотела бы создать у него ощущение, что мать всегда придет на помощь своему ребенку, но по тому, как он цеплялся за меня, понимала: в отличие от большинства детей мой сын не воспринимает свою мать как нечто незыблемое. Он уже понял, что я родом из нестабильного и странного мира, а из-за этого и его собственный мир казался менее надежным.

Во многом я повторяла жизненный путь своей матери. Возможно, поэтому в ее присутствии мне приходилось постоянно бороться с чувствами тревоги и страха. Неужели я обречена прожить жизнь так же и передать этот опыт следующему поколению, не в силах разорвать этот круг несчастий? Как и я, она вышла замуж по сговору, еще подростком. Как и я, родила ребенка от мужчины, которого не любила. Меня по большей части воспитывали дедушка с бабушкой, а она работала за копейки, чтобы закончить обучение в колледже, – это и привело к тому, что в конце концов от нее отказалась семья и община. К моменту, когда мама получила право освободиться от уз брака по закону, отец уже дал религиозный развод трем другим женам.

Мы с мамой никогда не говорили об этом: она отклоняла все мои попытки, отвечая, что ей слишком больно вспоминать о прошлом. Зато о книгах мы могли говорить свободно, и эта страсть тоже связывала нас. Она рассказывала, как в детстве тайно пробиралась в библиотеку и дни напролет читала британских авторов, например цикл «Мэлори-Тауэрс» Энид Блайтон. Как и я, она была ребенком разведенных родителей, символом разразившегося в семье скандала.

Я не сомневалась в том, что мама счастлива. Ее жизнь началась так же, как моя, так же развивалась, – и все же в тот момент она была состоявшейся, образованной и независимой женщиной. Несмотря на это, мне было интересно, когда она начнет достаточно доверять мне и мы сможем честно поговорить о прошлом. Только так я могла завершить для себя тот период и позволить развиваться нашим отношениям. А пока мы воспринимали друг друга как дальних знакомых, и наше общение казалось искусственным и натянутым.