Грань - Михаил Щукин

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+
1 ... 30 31 32 33 34 35 36 37 38 ... 85
Перейти на страницу:

Резкий стук в оконную раму выдернул Степана из забытья. Остановился, поднял голову – стоял как раз напротив дома Важениных, и в окно ему стучала Лида Шатохина. Долго не мог сообразить – почему она здесь? Потом дошло – помогает готовить обед на поминки. Лида незаметно, без шума, всегда оказывалась там, где она была нужна, где требовались ее расторопность и негромкая доброта. Вчера утром, когда привезли гробик, Мария, убитая горем, зашлась в истерике, Гриня пьяно тыкался из угла в угол и путался у всех под ногами, соседские женщины растерялись, а старухи, знающие похоронные обычаи, бестолково спорили между собой неизвестно о чем. Но как только вошла в избу Лида, так сразу все переменилось. Она отпоила Марию лекарствами, шумнула на мужиков, и они вывели Гриню на улицу, чтобы там его хоть немного проветрило, старухи перестали шикать друг на друга, завесили зеркала черными платками и шалями, а самое главное – суета и неразбериха мгновенно исчезли, сменились горьким и тяжким порядком. Лида, повязанная темным платком по самые глаза и в темном, непривычном для нее платье, похожая на мудрую, все познавшую на долгом веку старушку, присела на табуретку возле гробика, безвольно бросила на колени маленькие руки и неожиданно с надрывом запричитала, раскачиваясь из стороны в сторону, с такой болью оплакивая Валю, что становилось не по себе.

Не успела бедная мать налюбоваться,
На дитятко свое да насмотреться,
Покинула нас белая лебедушка.
Не таи, скажи, наша ласточка,
Зачем покидаешь нас на горе горькое
Да зачем улетаешь навсегда от нас,
Навсегда, на веки вечныя…

Когда, в какое время и у кого она все это узнала и всему научилась? Или этому нельзя научиться, если не дано с рождения? Плакали в голос бабы, слушая ее причитания, хмурились, прятали глаза мужики, испуганно замерли ребятишки, и до каждого из них вместе со словами и голосом Лиды доходило, хватало за душу сознание, что не просто Валю Важенину, ученицу шестого класса, сбили машиной, а свершился тяжкий, великий грех, которому ни названия нет, ни оправдания – жизнь, маленькую, светлую, только-только распахнувшую глаза на мир, раздавили тяжелым, тупым каблуком…

Степана снова сжало чувство беспомощности – все уже случилось, и ничего не переиначишь.

Лида махнула из окна рукой, и он завернул в ограду к Важениным.

– Степа, ты знаешь, что он удумал, Гриня-то? Водки на поминки накупил, целых два ящика. Опять перепьются. Забери, унеси к себе.

Глаза у Лиды были усталыми и горькими. А в уголках ее губ Степан впервые разглядел тонкие морщинки. Добрая душа… Оставила дома своих архаровцев, все бросом бросила и примчалась на крик чужого горя.

– Почему мы все не такие? – спросил Степан и положил тяжелую ладонь Лиде на плечо. – Почему мы другие?

– Ты о чем, Степа?

– А, ни о чем. Где ящики? Давай унесу.

5

Ночью, винтом крутясь на раскладушке, Степан никак не мог выйти из похоронного дня и все еще продолжал жить в нем. Заново шел к кладбищу, слышал крики и причитания, возвращался, уносил от Важениных водку к себе домой и, вспоминая, едва сдерживался, чтобы не закричать криком – никуда он, оказывается, не убежал, а точнее так: от чего убежал, к тому и прибился. Не скрыться от самого себя и от людей, которые ходят вокруг. Хотя нет, укрыться можно, надо просто выйти из этой жизни, жить не ей самой, а другой, придуманной, ведь вышел же Саня. Интересно, почему его не было на похоронах? Едва он об этом подумал, как сразу же подскочил на раскладушке. «Знаешь, тот, с ножиком, к кому еще подходил? – зазвучал в памяти торопливый, захлебывающийся голос Александра. – К Юрке Чащину. Значит, и Юрке скоро очередь придет. Я не зря его лицо черным видел… Вот увидишь – Юрка к гробу, к могиле, раньше времени прибежит…»

«Да как же так? Неужели? Неужели знал?» Степан выскочил из дому, на ходу натягивая полушубок и нахлобучивая шапку. Глухо потрескивали промерзающие бревна, взвизгивал под ногами снег, высушенный морозом, и Степан, съеживаясь от холода, сам того не замечая, побежал.

…Стылая лунная ночь перевернулась и рухнула. Добела раскаленный месяц упал на землю, пыхнул опаляющим светом и озарил все вокруг, насквозь пронизывая стены сонных изб. Никто не мог от него укрыться. Все виделось, было зримым и явственным, как в чистый полдень. Виден был широкий диван, застеленный чистой простыней, теплое, стеженое одеяло, и виден был человек, лежащий на диване под этим одеялом. Лицо его морщилось и корежилось, менялось каждую секунду, и никак нельзя было уловить его обычного состояния. Ласковая улыбка сменялась оскалом, оскал – серьезной сосредоточенностью, а она, в свою очередь, зловещим прищуром. Лицо работало своими мускулами, как машина, и летели от него, словно из машинного мотора, черные нити; беззвучно колебались, словно под ветром, и вдруг вскидывались, как змеи перед прыжком, бросались вперед и намертво захлестывали горло самым разным людям. Побарахтался и затих Саня Гурьев, покорно улеглись ребятишки Великжанины, сунулся лицом в землю и замер Юрка Чащин, еще одна черная нить, ласково помахивая растрепавшимся концом, кружила вокруг Степана. Лицо, не зная устали, продолжало работать. И только к Александру не стремилась ни одна нить. И не стремилась лишь потому – он знал это твердо, – что не называет он имя человека, лежащего на диване, хотя и знает его. А если назовет – и он это тоже знал твердо – захлестнет шею и ему, удавит намертво.

Месяц сгорал с сухим шорохом, свет набирал силу, белые искры отлетали от него и гасли. Пахло дымом. Еще немного – и запластает жадное, высокое пламя. Бежать, бежать от него и молчать. Не приведи бог случайно обмолвить имя. Александр вскинулся и увидел, что месяц выдохся и угасал, свет съеживался и уплывал, стены домов становились непроницаемыми, все возвращалось на свои места, и пространство сужалось, обретая реальные очертания.

Александр вскинулся еще раз и проснулся.

Потный, испуганно вздрагивая всем телом, сполз с кровати, остановился посреди темной комнаты и долго не мог понять – где он? Когда прояснило в глазах, и он пришел в себя, на ощупь нашел ковшик, зачерпнул холодной воды и долго, захлебываясь, пил.

Сны, похожие на только что пережитый, снились ему часто, выматывали хуже всякой работы и надолго поселяли страх, от которого он не мог избавиться. Александр включил свет, бросился к Библии, лежащей на столе, открыл ее на первой же попавшейся странице и громким, срывающимся голосом стал читать:

– Но Ты, Бог наш, благ и истинен, долго терпив и управляешь всем милостиво. Если мы и согрешаем, мы – Твои, признающие власть Твою; но мы не будем грешить, зная, что мы признаны Твоими. Знать Тебя есть полная праведность, и признавать власть Твою – корень бессмертия…

Читал дальше, громче и громче поднимая голос, и вдруг рука сама собою захлопнула Библию, а голос оборвался на полуслове. Не приходило облегчения, потому что все, что было им читано, оставалось для него холодным и непонятным. Безмолвным, как старый камень. Чтобы стало прочитанное ясным и горячим, как кровь, нужен был в душе особый звук, который соединялся бы со словами. Но сколько ни ждал Александр, сколько ни взывал, звук тот не появлялся. А страх был, постоянный, не изжитый еще с той минуты, когда очнулся он на железнодорожном полотне. Александру хотелось жить, жить, во что бы то ни стало, и неважно – в кого верить. Если бы вспомнил, замерзая на дороге, дьявола, он поверил бы и в него. Ездил в церковь, молился, ходил несколько раз на исповедь и там всякий раз лукавил, не признаваясь, что нет у него в душе звука, без которого вера мертва. Что он мог сделать?

1 ... 30 31 32 33 34 35 36 37 38 ... 85
Перейти на страницу:

Комментарии

Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!

Никто еще не прокомментировал. Хотите быть первым, кто выскажется?