Грань - Михаил Щукин

Из магазина вернулся гонец, осторожно опустил на пол тяжелый, звякающий рюкзак, и мужики одобрительно загудели. Молчаливая жена Алексея поставила на стол ведерную кастрюлю с пельменями, стаканы, тарелки, две трехлитровые банки с солониной, наклонилась к мужу, что-то шепнула ему на ухо и неслышно ушла.

Алексей после ухода жены взялся хозяйничать за столом. Отпускал шуточки, задирал мужиков, а глаза – всегда угрюмые, настороженные, начали озорно поблескивать, черные кудри разметались над потным лбом – нельзя было узнать его, набравшего веселый разгон в конторе и катившего теперь на всех парах к душевному празднику.

Сидел во главе стола, то и дело вскакивал, отбрасывал резким движением волосы со лба и без устали поднимал стакан:

– Давайте, мужики, за хорошую добычу!

– Лучше за хорошие деньги! – кричал кто-то ему.

– Не знаю, я за свою жизнь плохих денег не видел! – со смешком отозвался Никифор Петрович.

– Во дает Петрович!

– Разумник!

– Я бы и на худые согласился, только давай поболе!

– Держи карман шире, щас положат!

Шум, гам, звякали граненые стаканы, дым под потолком плавал в четыре слоя. Степан с кем-то чокался, с кем-то обнимался, кому-то говорил хорошие слова, улыбался без причины, и было ему легко, как после бани. Общая гулянка быстро разломилась на кусочки, по два-три человека, за каждым углом стола велся свой разговор, все перебивали друг друга и хотели говорить сами. Высоким, дребезжащим голоском Никифор Петрович пытался не раз затянуть: «Отец мой был природный пахарь», но его не поддерживали, и он замолчал, смущенно улыбаясь. Но, посидев, помолчав, дергал себя за бороденку, вскидывал по-петушиному голову и затягивал по новой, на второй строчке сбивался и опять замолкал. Масляным, пьяненьким взглядом оглядывал мужиков, просветленно улыбался, о чем-то думал и, подтверждая, видно, правильность своих мыслей, негромко, для себя, выговаривал:

– Так-так. Так-так-так…

Хорошо, хорошо, однако, сидели. Степан радовался, отдыхал душой, но в самом дальнем ее уголке ныла и тревожно трепетала неведомая жилка, не позволяла полностью отдаться веселью. Он прямо-таки чуял, как она трепещет и ноет. Да что же это в самом деле? Выбрался на крыльцо, постоял на морозном воздухе, обтер разгоряченное лицо жестким снегом и сразу же понял, что хмель его сегодня почти не взял. Утренний разговор, коптюгинская угроза никуда не исчезли, они просто приглушились на время, а сейчас, когда он оказался один на темном, холодном крыльце, все поднялось снова, как поднимается с речного дна затопленное бревно, когда сильное течение освобождает его от ила.

– Ты чего пригорюнился? – На плечо хлопнулась сильная тяжелая рука Алексея. Он был разгоряченный, потный, пыхало от него озорной удалью. Пятерней отмахивал назад жесткие, курчавые волосы, а они упорно продолжали налезать на лоб. – Жить надо, а не горевать. Знаешь, как мой батя-покойник любил петь? Он так пел…

Алексей подбоченился, выбил на крыльце задиристую чечетку и спел:

– Вот так батька жизнь и загробный мир планировал. А чего теряться…

– Наливай да пей… – вспомнив, подсказал Степан.

– Точно! Пойдем, еще по малехе на грудь примем. А хорошо сидим, правда? Душа цветет. Нет, а ты чего кислый?

Степан не стал отнекиваться и говорить недомолвками. Рассказал все.

Алексей ухватил его за рукав и потащил обратно в дом. Гулянка уже близилась к концу. Кто-то копошился на кухне, пытаясь отыскать в груде сваленных как попало фуфаек и полушубков свою одежку, кто-то уже спал за столом, положив голову на руки, кто-то, встав раком, шарился в пустом рюкзаке, путался в лямках и матерился. Никифор Петрович в очередной раз заводил дребезжащим голоском песню, она у него не заладилась, и он привычно смолк.

– Тихо, мужики, тихо! – Алексей все еще держал Степана за рукав, словно боялся, что тот убежит. – Э, проснись! Тихо! Пару слов скажу.

Глаза у него диковато посверкивали, внушительный, туго сжатый кулак белел казанками. Глядя на Алексея в эту минуту, можно было подумать, что по земле ходят и живут на ней двое Селивановых – один на гулянке, а другой – в обычной жизни.

– Лучше так. Я вам один вопрос задам. Все слушайте. Вопрос такой – кто в Шарихе хозяин? Мы или Пережогин? Только прямо. Мы или он?

В горнице стало тихо. Мужики хоть и не трезвели, но приходили в себя. Молчали. С ответом никто не торопился. Алексей ждал. Но терпения у него хватило ненадолго.

– Пока мы молчим и задницу чешем, Коптюгин пообещал Берестову голову отвернуть. Что Пережогина пугнул. Кто следующий? Завтра он мне, послезавтра еще кому-нибудь пообещает. И свернет, если захочет. Вы Коптюгина знаете, будет байки травить и между делом свернет. Ну а мы тогда кто будем? Бараны?!

Мужики как будто разом соскочили с зарубки, все, до единого, закричали:

– Сколько можно терпеть!

– Шея-то – она тоже не казенная, своя…

– Под самую глотку подперли, как ножиком!

– Правильно, дать раз по мусалу, чтоб искры полетели!

– Землю-то, землю-то искорежили, как жить будем?!

– Вот так и будем, жену отдай дяде, а сам иди к…

– Разом навалимся, не устоит!

– А раз так, – переждав гомон, упрямо продолжал гнуть свое Алексей, – надо пойти к нему всем и сказать – если ты, Коптюгин, Берестова тронешь или Пережогин еще раз к кому-нибудь прилетит, мы тебе на собрании общую фигу покажем! Всех не уволит!

– Точно! Всех не уволит!

– Пусть попробует, зубы обломает!

– Сам-то в тайгу не полезет, жир растрясать!

Была общая сила и общее согласие в этой разноголосице. Степан впитывал ее в себя, и ему казалось, что свернуть рога Коптюгину и Пережогину будет несложно. Видно, и мужики думали так же, больше не митинговали и расходились с гулянки объединенными и уверенными в себе.

Спозаранку – еще завтракать не садились – возле дома заревел «буран». Никифор Петрович выглянул в окно и удивленно вскинул реденькие брови.

– Участковый пожаловал. Чего это он?

Широко, по-хозяйски распахнулась дверь, и в кухню ввалился шарихинский участковый Фомин – здоровенный мужичина под два метра ростом, с красным, словно ободранным лицом. От толстого, овчинного полушубка, туго перетянутого широким ремнем с заиндевелой пряжкой, несло холодком. Фомин скинул мохнашки, шумно посапывая, потер руки и лишь тогда поздоровался хрипатым, простуженным голосом. При своем грозном, внушительном виде участковый имел легкий и добродушный характер, за что его и уважали в округе. Свою немереную силу он почти никогда не пускал в дело, но тем не менее самые задиристые мужики, частенько под хмельком, а бывало, и с заряженными ружьями, утихали и сдавались без боя при одном виде участкового. Фомин даже пистолет с собой не носил.