Грань - Михаил Щукин

После выхода из тайги мужики до гула в голове парились в банях, сладко и подолгу спали под теплым боком соскучившихся жен, а на второй-третий день собирались в конторе, рассаживались в узеньком коридорчике, кому где глянется, и допоздна вели разговоры. Обо всем сразу. О шарихинских новостях, о начальстве, о ценах на пушнину – каждый год ходили новые слухи, что цены повысят, – о погоде, об охотничьих случаях, что выпали за сезон, и не говорили лишь об одном – кто сколько добыл. Об этом обычно не рассказывали, а на вопросы заученно по привычке отвечали: да так, средненько…

В этот раз, когда собрались в конторе, привычный порядок нарушился. Обсуждали на все лады случай с Пережогиным и хвалили Степана. Слух, что Берестов пужнул начальника трассовиков со своего участка, порхнул по Шарихе мгновенно. Теперь мужики дотошно выпытывали подробности. Степан смущенно курил, сидя на корточках в углу коридора, старался спрятаться за дымом папиросы и отвечал неохотно, через силу. Не привык он к такому вниманию. Зато Никифор Петрович, он тоже был здесь и сидел рядом, дергал рыжую бороденку, то и дело по-петушиному вскидывал голову, поглядывал на мужиков, не скрывая хвастливой улыбки: вот, мол, какие мы, взяли и турнули…

Турнуть-то турнули, но что дальше будет? Вот какой вопрос занимал сейчас Степана, особенно после крутого разговора с Коптюгиным. Начальник зверопромхоза вызвал его сегодня утром в контору и сразу схватил быка за рога:

– Умник выискался! Защитник природы нашелся! А ты на мое место сядь, вот садись и командуй! Давай, командуй! Садись, садись!

Коптюгин вскочил и вылез из-за стола. Вылез и отошел к самой двери, краснел круглым лицом, наливался кровью и не переставал тыкать рукой в стул.

– Садись, милый голубь! Командуй! Весной кран добудь – баржи разгружать, машин выклянчи, чтобы на своих горбах мешки да ящики не таскать. Кирпича с цементом попроси – пекарня вон заваливается. Молчишь? А ты иди, попроси, авось дадут от щедрот…

Изо всех сил старался Коптюгин, чтобы Берестов его понял, вошел в положение и утихомирился. Старался и сдерживал себя, чтобы не сорваться на крик. Присел рядышком, положил ему руку на колено.

– В конце-то концов не выбьет он всю живность в тайге. И нам останется. Давай, Степан, так договоримся, сходишь завтра к Пережогину… ну, извинись, погорячился, с кем не бывает… И замнем это дело. С вертолетом, опять же, видишь какая закавыка, нету – и все… Сказал Пережогин кому надо, и точка…

Нехитрый коптюгинский расчет – все кончить миром и ладом – Степан раскусил сразу. Ловко окручивает. Пойми меня и пойди, лизни пережогинский сапог, ты лизни, а я тебя обижать не буду. Сбросил со своего колена пухлую руку Коптюгина и поднялся.

– Рак на горе свистнет, а я к Пережогину пойду. И нитки мне не мотай – кран, машины… Кто я тебе? Пацан? Лучше скажи – чего сам от Пережогина имеешь?

Коптюгин вздохнул, вернулся на свое место, уперся животиком в ребро столешницы и подался вперед, будто хотел снова приблизиться к своему норовистому посетителю.

– Вольному воля, Берестов. Я как лучше хотел. Смотри, парень.

Негромко, но увесисто прозвучала в коптюгинском голосе угроза. Степан ее понял.

Мужики, так и не дождавшись толкового рассказа о случае с Пережогиным, неожиданно завелись. Крыли на чем свет стоит нынешние порядки, трассовиков и свое начальство. Каждый по отдельности, сидя три месяца на участке, обо всем этом не раз подумал, и сердце накалил, но высказать надуманное было некому, а теперь представилась возможность – и использовали ее с лихвой. Алексей Селиванов, встряхивая черной головой, вскочил с табуретки, блеснул цыганистыми глазами, шмякнул об пол шапку и закричал:

– Когда такое было, когда видано, чтобы избушку уродовать? Да никогда такого не было! У меня нынче летом говнюки какие-то пришли, так все вверх ногами, лежак и тот сожгли – пять метров лень пройти, сухару срубить!

– Дак им тут не жить, – подал голос Никифор Петрович. – Перебулгачат все, загадят, денежки получат – ищи ветра в поле. А нам что останется…

Больную мозоль придавили основательно, мужики загомонили разом и запальчиво, каждый хотел рассказать о своем. Все говорили, и никто не слушал.

В бухгалтерии перестал трещать арифмометр, и тяжелая дверь, обитая толстой деревоплитой, осторожно, на два пальца, приоткрылась. Алексей Селиванов, он стоял как раз напротив двери, предостерегающе поднял руку – мужики смолкли. В наступившей тишине измененным, дурашливым голосом он вдруг заблажил, как на пожаре:

– Ой, девочки, что я испытала, что испыта-а-а-ла-а! Вы, ну никто, даже представить такого не можете!

Грохнул обвальный мужичий хохот.

Все, кто сидел в коридорчике, прекрасно знали историю, случившуюся в прошлом году с бухгалтершей Аверьяновой, увядающей сорокапятилетней бабой, которая увядать упорно не хотела. Съездила она летом на курорт, вернулась домой и, сидя в этом самом кабинете, рассказывала подругам со всеми подробностями о своих любовных приключениях, выпавших на ее долю на морском побережье. Закатывала глаза, подражая киношным артисткам, откидывала назад голову, не забывая поправлять реденькие, крашенные хной волосы, и время от времени, перебивая свой рассказ, томным голосом восклицала:

– Ой, девочки, что я испытала, что испыта-а-а-ла-а!

И надо же было случиться, что во время этого рассказа оказался возле двери сам Аверьянов, мужик крутой и неразговорчивый, послушал, послушал, вошел в кабинет и молчком, с маху, врезал благоверной по уху.

…Мужики продолжали ржать и едва не катались по полу. Дверь со злым стуком захлопнулась. Но Алексею и этого было мало, потому как история имела свое продолжение. На цыпочках придвинулся к самой двери, тихонечко, мизинцем, приоткрыл ее и тем же заполошным голосом закричал:

– Вася! Я насквозь честная, насквозь! Я так обманываю, для бабьего авторитета! Для авторитета, Вася! А так я насквозь честная!

Из кабинета донесся визг:

– Прекратите хамство! Я Коптюгину расскажу, все расскажу!

– Ну, раз Коптюгину, – развел руками Алексей, – тогда дело другое, тогда я собираю манатки. Слушай, ребята, а чего мы тут сидим, а? В кои веки собрались вместе, а сидим, как на конференции. Пойдем ко мне, баба седни пельмени стряпала. Двинули?

Два раза повторять не требовалось. Тут же пустили по кругу шапку, скинулись по трешке, нашли в углу чей-то большой, старый рюкзак, отправили гонца в магазин, а сами шумной, хохочущей толпой вывалились на крыльцо. От немудреной выходки Алексея, от тесного соседства с развеселившимися, ерничающими мужиками Степан отмяк от того напряжения, какое не отпускало его с самого утра после разговора с Коптюгиным. Он заулыбался, запохохатывал, врастая в общее разгульное настроение, рассказал анекдот с картинками, а когда пришли к Алексею и расселись за столом в горнице, совсем повеселел, душа успокоилась, и он с готовностью отдался тому действу, которое разворачивалось в селивановском доме.