Полька - Мануэла Гретковска

У меня выработалось какое-то двойное дыхание. Вдох — и тут же еще один судорожный глоток. Для Поли? Она еще не может давить на легкие, разве что на диафрагму, может, отсюда это заглатывание воздуха. Ничего не могу с этим поделать. Как-то неловко, когда такое происходит на людях — словно я отчаянно затягиваюсь собственным дыханием.

Отправляемся в город, в кино. Восторженные рецензии на вьетнамско-французское «Вертикальное лето» — эстетическое откровение, путешествие в непорочный, свободный от Фрейда мир Востока.

Четверть часа вступления, полчаса скуки… два часа… Красивые кадры, красивые цвета. Восток, загаженный экзотикой и Бэконом. Снять такой фильм наверняка по силам невинному (неразумному) ребенку. Я смотрела с большим интересом, чем другие зрители, поскольку все восточные персонажи для меня на одно лицо: я решила, что героиня крутит еще и с братом героя — инцест, стало быть. И только после сеанса Петушок объяснил, кто с кем, а вернее — кто без кого. Разочарование. Нам скучно, особенно моей левой ноге. Она притопывала, сжимала пальцы, пыталась покинуть ряд и самостоятельно отправиться на прогулку — вероятно, недостаток витамина В.

Боже мой, ведь совсем недавно я нахваливала в «Пегасе» восточный кинематограф. Чистый, свободный от Фрейда и чувства вины, — эстетика, интригующая Европу со времен модернизма.

Героев китайских фильмов различить легче — по костюмам и поведению. А в этой вьетнамской картине персонажи стилизованы под европейский средний класс и Бергмана. Посткоммунистический Вьетнам, подмененный каталогом турагентства. В качестве утешения Петушок купил пластинку с рэгги Шанкара.

Мы дико устали от поездки в Стокгольм. Город сегодня был особенно красивым, безветренным, теплым, сухим. Вечернее купание. Я пускаю воду на полную мощность, сквозь ее шум пробивается индусский рэгги. Петушок вопит, что счастлив: хорошая музыка, мы не ссоримся и обитаем в Грёдинге, вдали от мира. (А-а-а!)

Намазываю живот бальзамом из зеленого чая. Можно и обычным кремом от растяжек, но хочется побаловать Полечку. Она наверняка различает запахи. «Растяжки» — звучит фармакологически. «Бальзам» — успокаивающе.

— Без Фрейда не было бы демократии! — кричит Петр.

— Почему? — втираю я свой бальзам.

— Все равны — и король, и нищий, — ибо все страдают Эдиповым комплексом.

— Да ну, глупости это все, с психоанализом. На Западе он угасает, вот эти ловкачи и пытаются захватить Восток: более двух миллиардов потенциальных кушеток. Представляешь, до чего там докопается психоаналитик уже после пятого сеанса?

— До двадцатой реинкарнации пациента, который имел собственную мать в теперешнем воплощении на глазах отца из предыдущей жизни, а также сына в нынешней реинкарнации.

— Ведь согласно Хельге, я твоя дочь из предшествующих воплощений. Вскоре у тебя родится дочь от дочери. Как тебе такое перед дежурством в психиатрической клинике?

30 ноября

Где Поля? Я втираю бальзам, начиная с ребер — не хочется сразу холодить живот ледяными благовониями. Пальцами я ее не ощущаю. Она не там, где другие внутренности — печень и прочее. Полька у меня в голове. Я могу догадываться, что она лежит под моим пупком, но не в состоянии себе это представить. Малышка совершенно в другом месте. Во мне разрастается ее душа. Поля под моими пальцами, когда я ее глажу, она на моих губах, когда я целую ее — в душе. И именно в моей душе она спит рядом в своей кроватке. Проснувшись, Полечка запрыгивает обратно и разрешает укачивать себя в животе во время прогулки. Петушок тоже остается со мной, даже когда уходит на работу. Я чувствую и люблю его присутствие.

В магазине игрушек ищу для Поли плюшевого мишку — такого, чтобы полюбить с первого взгляда. Их множество — несчастных, эгоистических, глупых, довольных. У одного к попке приделан шнурок — тянешь за веревочку, а он в ответ очаровательно пукает мелодией, словно музыкальная шкатулка. Я затосковала по своему мишке Любимчику.

Получила я его в подарок от маминой сестры вскоре после своего рождения и укладывалась с ним спать вплоть до выпускных экзаменов. Любимая игрушка на всю жизнь. Помню мрачный осенний день, начало учебного года. Первоклассница при полном обмундировании, я сбежала с уроков домой. И застала старшую сестру с приятелем — они… выковыривали Любимчику глазик-бусинку. Никакой пуговицей его заменить не удалось, мишка остался одноглазым. Со всем отчаянием семилетнего оскорбленного сердца я выпалила проклятие: «Чтоб тебе тоже глаз выковыряли!»

Все это я вспомнила недавно, когда сестра — ей уже за сорок — вернулась от окулиста с рецептом на капли от глаукомы. Болезнь поразила правый глаз. Если эту напасть не лечить, дело кончается слепотой. Что ж, кроме обычных, индивидуальных проклятий случаются также проклятия фамильные, наследственные. Мама с теткой болели одинаковыми болезнями, мы с сестрой примерно в одном и том же возрасте надели очки.

— Сестра, глаукома — серьезная болезнь, нельзя доверяться первому встречному коновалу. Надо сходить к специалисту, — решила я.

Тот аж загорелся, впервые увидев, чтобы одно дно (правого глаза) настолько походило на другое.

— Так бывает у близнецов, атрофия одних и тех же участков зрительного нерва.

— Значит, мы ослепнем на правый глаз?

— Почему же, глаукома — болезнь обоих глазных яблок, второй глаз тоже пострадает. Но существуют лекарства, профилактика. Ну и ну, совершенно идентичные зрительные нервы… Вы младше сестры? На восемь лет? Невероятное сходство. — Врач сравнивал наши увеличенные атропином и обездвиженные щипцами глаза.

Полуслепой мишка был тетиным подарком. Набитый опилками и бедой. Все было написано на его несчастной мордочке, все читалось в прозрачном, молящем о снисхождении глазике.

Мама и тетя — погодки. На довоенной фотографии — две девочки одинакового роста, с бантиками в светлых волосах. Улыбающаяся пышечка (мама) и испуганная худышка (тетя). Не надо обладать даром ясновидения, любой психолог сумел бы предсказать их будущее — по взгляду, по детским гримасам. Мама — практичная оптимистка, тетя — перепуганная беглянка, прятавшаяся от жизни в алкоголь и несчастную любовь. Сестры, стоявшие рядом на фотографии, обрезавшей детские фигурки чуть выше колен, за кадром шагали своими маленькими ножками в противоположных направлениях — хотя даже туфельки им купили одни на двоих. В довоенной рабочей Лодзи пара выходной детской обувки была роскошью. Туфли предназначались для походов в костел. Мама отправлялась туда утром, с дедушкой, а тетя — вечером, с бабушкой. В костеле стояла большая пальма. Однажды тетя, не дотерпев до конца латинской скукотищи, пописала в кадку. Разразилась буря. Ей запретили переступать порог храма. Туфельки отдали маме, теперь она одна бегала в них на службу. А тетя в деревянных сабо ходила в другой костел, на Петрковскую.

После войны обе начали работать медсестрами в психиатрическом отделении. Мама пела в церковном хоре, тетя записалась в партию. Она верила в светлое будущее и собственные медицинские способности. Как-то помогла «залетевшей» подружке. Неудачно — началось общее заражение крови. Скандал и стыд. В наказание за любительский аборт тетю выслали на Возвращенные Земли[78]. Она устроилась в щецинскую психиатрическую клинику. Вышла замуж за одного из пациентов. Потом дядя, страдавший шизофренией, повесился. Тетка уехала еще дальше, в пограничный Грифин.