Все, кого мы убили. Книга 2 - Олег Алифанов

Базили на это лишь пожал плечами, я спросил его, не могу ли привести себя в порядок, но он объявил, что дело не терпит отлагательства; фляга тенедосского вина должна подкрепить и утешить меня на десятимильном переходе к берегу моря, где на якоре ждал нас фрегат «Княгиня Лович». Но я и сам уже не ощущал усталости. С обретением свободы физические силы, казавшиеся ещё вчера вконец исчерпанными, вернулись ко мне утроенным желанием жить и действовать, я уже не обращал внимания на свои язвы и боли, изматывавшие меня до состояния отчаяния.

Спустя три часа тугая плоть кучевых облаков, перепоясанных африканскими ветрами, известила нас о близком уже море, и вскоре двадцатичетырёхфунтовая пушка салютовала нам с рейда. Выстрел словно разорвал в клочья натянутую паутину воздуха, породив острый раскат грома, так, что я невольно втянул голову в плечи, ожидая удара близкого ядра, как тогда в Акке, но то оказалось лишь приветствие с воли. На вёслах, как на крыльях, шлюпка в мгновение ока долетела до шторм-трапа. Я ничего не понимал и, взбираясь наверх, чувствовал себя у порога седьмого неба, где трепетал и бился Андреевский флаг.

– Пошёл шпиль! Кливер-шкот отдай! Марсовые, по вантам! – эта каббала единственная услаждала мой слух, пока корабль распускал свои исполинские крылья и подбирал железные когти, впившиеся в морское дно.

Никто не мог или не хотел объяснить мне цели визита к генералу Муравьёву. Если освобождение своё мог я полагать чудом знакомства с Андреем, невесть как прознавшего о моём бедственном положении и известившего родного брата, то спешное отплытие в Константинополь на корабле эскадры контр-адмирала Рикорда, где являлся я единственным пассажиром, никак не объяснялось простой логикой. Не нашлось и уполномоченных известить меня, что же сам генерал делал в эту пору в Царьграде.

В пятеро суток при переменчивом ветре проделали мы путь до Дарданелл. Кажется, капитан Болговской почитал меня за важного лазутчика, раз уж за мной отправили пятидесятичетырёхпушечный фрегат, и повар старался вовсю, заставляя стол в моей каюте трещать от блюд, словно позаимствованных с пиров Лукулла. Весь путь он многозначительно молчал о главном, и много распространялся о пустяках бытия на берегах Босфора, безуспешно играя роль осведомлённого, но осторожного человека. Прекрасный стол оказался как нельзя уместнее, и я быстро обретал свои прежние телесные очертания. Тому способствовал и корабельный врач, который, кажется, счастлив был заниматься единственным пациентом с утра до вечера, мазями, настоями и примочками утоляя мои боли, да так, что временами я обнаруживал в зеркале перевязанное тело какого-нибудь бравого флотского офицера, словно израненного картечью в морском сражении.

Юный Базили составлял мне компанию в познавательных беседах, не менее моего радуясь обилию блюд, тонко критикуемых им сравнительно с блюдами турецкой кухни, которых слыл он знатоком. Впрочем, он сразу сообщил мне, что во всём предприятии играет роль скромную, но его обширные знания, более соответствовавшие профессору истории, поразили меня глубиной. Часть из них объяснялась его происхождением из богатых Константинопольских греков, вынужденных спешно бежать в Одессу с началом войны, бросив всё имущество на грабёж и разорение. Отец его, обвинённый в сочувствии к восставшим, обречён был смертной казни, но один благоволивший ему турецкий сановник якобы при случайной встрече предупредил его в духе времени: «Друг мой, ты нездоров, и тебе надо переменить воздух сегодня же». Укрывшись немедленно у русского посланника Строганова, он позже через Триест перебрался к родственникам в Одессу, куда с матерью бежал и Константин. Поведал он мне, как запрещало правительство Дивана под страхом немедленной казни иностранным морякам вывозить беглецов, и как всё же иногда и по сто человек удавалось сокрыть в потайных местах кораблей от султанской стражи. Иных прятали, выкапывая норы в песке балласта, большей же частью укрывали в стоячем положении за наспех сколоченными фальшивыми переборками, пользуясь скудными знаниями сухопутных солдат об архитектуре судов. С благодарностью услышал я на сей раз имя Дмитрия Дашкова, обнаружившего при событиях сих недюжинную сноровку и мужество, и спасшему множество невинных семейств от неминуемой гибели. Немало развлекал он меня чудесными баснями о нравах и тайнах Константинополя, не забыв помянуть таверну Пехлевадиса (и тем, как ни странно, окончательно успокоил мою насторожённость).

Так что провели мы прекрасное время за винопийством и чтением изумительных «Вечеров на хуторе близ Диканики», присланных ему недавно автором их Яновским, однокашником его по Нежинскому лицею графа Безбородько.

Легкие его рассказы о визите в лицей блистательного Сперанского, напророчившего ему карьеру Каподистрии, о путешествии из Петербурга с самим канцлером Нессельроде, о знакомстве с Ламартином, угощаемым адмиралом Рикордом на Навплинском рейде, вызывали во мне чувство потаённой зависти. Отплатить я мог лишь туманными намёками на свои занятия, предоставляя ему полную волю громоздить фантазии о таинственном человеке, за которым его адмирал отправляет фрегат, находящийся в личном распоряжении посла Бутенева.

И хотел бы знать я сам, что за тайну скрываю своим положением!

Поначалу плавание нашего военного судна более напоминало развлекательный круиз бесшабашных повес, и я видел, какое удовольствие доставляет всем трёмстам матросам команды их нетрудная миссия. Частый смех, гвалт, песни и пляски моряков по вечерам немало развлекали меня, отвыкшего за годы от родных традиций. Ещё более услаждал слух мой звук корабельной рынды, сзывавшей команду на молитву. Разносясь над нейтральными водами, она одна заменяла многоголосье храмовых колоколов, но мне, почти забывшему гордый раскат благовеста, казалась она гимном Христу.

Но море переменилось, и капризные ветры Архипелага, заставляя матросов уже беспрерывно трудиться на парусах, нехотя пригнали нас к исходу пятого дня к устью гористого Геллеспонта. Батареи крепостей во многих местах обветшали, и каждый паша Дарданелл, не заботясь об их возобновлении, старался лишь выбелить их извилистые зубчатые стены, как будто бы для того только они улеглись змеями вдоль канала, чтобы служить ему перспективною декорацией. Пользуясь случаем, мой спутник дал отчёт о Дардане и Элле, именами коих география почтила пролив. Дардан был первый царь соседнего поморья азиатской стороны, говорят, он выстроил и знаменитую Трою. Что же касается до Эллы, дочери Фиванского царя Афаманта, то она, осуждённая по наговору мачехи на смерть, бежала за море, где по повелению Зевса её подхватил златорунный баран и понёс по водам в отдалённую Колхиду. Но Элла потонула в проливе, прозванном после Эллеспонт. Баран же назван в честь Байрона, который так же переплывал здесь пролив, – видя моё невнимание, тем же повествовательным тоном продолжал Базили. – Греки того времени считали его златорунным, и он также имел полное желание спасти Элладу, то есть Эллу. Очнувшись от разных мыслей, я недоуменно взглянул на него и тут же гомерический (ибо миновали мы берега Илиона) хохот наш огласил равнодушную пустыню моря.

Поначалу хотели мы ускорить своё продвижение берегом, но в Чанаккале узнали мы, что дорога в Константинополь сделалась театром разбоев; в это время возвращались из Малой Азии разбитые полки султанской армии, а в Турции народ не знает разницы между нашествием неприятелей или своих. Всякий раз мой спутник находил какой-нибудь заблудший городок, и вспоминал его имя в истории (теперь я держал ухо востро), когда, чертя галсы между берегами Пропонтиды, приближаясь то к европейскому берегу, то к азиатскому материку, фрегат наш медленно, словно коленопреклонённый, полз к громаде Святой Софии.