Каждый в нашей семье кого-нибудь да убил - Бенджамин Стивенсон

– Он сказал, что не против.

– Я не то имел в виду. Если ваши подозрения насчет него основаны на том, что он был выпущен из тюрьмы раньше времени, которое назвал, ну… алиби Эрин тоже связано с его местонахождением, а я что-то не вижу ее сидящей под замком.

– Вы называете меня сексистом?

– Я называю вас слепцом.

– Но она ведь не Каннингем, верно?

– Понятно. Рад, что все прояснилось. – (Имена, похоже, для Кроуфорда тоже были важны.) – Теперь я назову вас некомпетентным. Пустите меня внутрь, чтобы я мог и дальше притворяться адвокатом, а вы изображали из себя детектива.

– Вам же он и правда не безразличен, да? Хотя вы и дали показания. – Кроуфорд слегка вскинул голову.

Я прикусил язык, было досадно, что он знает обо мне гораздо больше, чем ему было известно утром. Чертов Марсело! Дверь сушильни снаружи закрывалась на задвижку без замка. Кроуфорд отодвинул ее кончиком пальца, высшая степень защиты, но сам дверь не открыл, а отступил в сторону, предоставляя эту честь мне.

– Я вырос без братьев, тут не мне судить. Наверное, это семья, – добавил Кроуфорд.

– Если я выясню точно, где он был прошлой ночью, и докажу, что не здесь, вам придется его отпустить или, по крайней мере, перевести в нормальную комнату. Договорились? – Я не шутил, но, конечно, мои слова звучали полупрофессионально, и мне хотелось, чтобы последнее слово осталось за мной.

Кроуфорд нерешительно, едва заметно кивнул подбородком.

А я вспомнил напоследок кое-что еще:

– О… и… гм… не общайтесь с ним больше без меня. Или что там обычно говорят адвокаты. – С этими словами я толкнул дверь.

Если в холле ощущался застоявшийся запах сырости, вполне ожидаемый в месте, где собираются люди, катавшиеся на лыжах, то в сушильне пахло кораблекрушением. В этой каморке люди снимали свое пропотевшее мокрое лыжное обмундирование и сушили его ночью, чтобы утром забрать недосохшее. Помещение было герметично закупорено, чтобы тепло и запахи не вытекали наружу: подбитая резиной дверь фукнула при открывании, когда воздушная печать была взломана. Чтобы дышать в такой сырости, нужны жабры. Я почти ощущал, как в нос забиваются споры плесени. Сказать, что здесь воняло немытыми ногами, было бы оскорблением ногам.

Комната узкая и длинная, вдоль стен прямоугольные ящики для обуви с открытыми крышками, полные расшнурованных лыжных ботинок. Из многих торчали, как высунутые языки, наполовину вытащенные стельки, некоторые были вынуты совсем и стояли, прислоненные к стенке, эти издавали ароматы особенно интенсивно. Над ящиками возвышались стойки с лыжными куртками, плащами и внутренностями ботинок, повешенными на крючки для одежды. Перед небольшим водонагревателем размещалась грязная сушилка для одежды, заваленная носками. Самое удивительное, что на полу в этой комнате лежал ковер, который впитывал в себя сырость. Пока я шел, он даже слегка чавкал под ногами, как пропитанная водой губка. Освещением служил горящий нагревательный элемент в дальнем конце помещения над единственным, наглухо закрытым окном. Снег, налипший на него снаружи, не пропускал естественный свет.

Под окном сидел Майкл, примостившись на ящике для обуви, закрытом и украшенном для мнимого комфорта набросанными сверху подушками. Там же стоял поднос обслуживания в номерах с банкой колы и корками от сэндвича. Наручники с узника были сняты, так же как и куртка, рукава закатаны. Репутация Каннингемов как участников акций гражданского неповиновения несколько затмила наши тонкие как тростник фигуры. Проще говоря, никто никогда не путал нас с футболистами. Без пуховой куртки Майкл совсем выпадал из стиля.

– У тебя были плечи, – сказал я. – Это из-за тюрьмы?

Майкл указал мне на стул напротив себя. Оранжевая нагревательная лампа издавала дроновское жужжание.

– Я бы закрыл ее. – (Дверь осталась на три четверти открытой.) – Но боюсь, мы тут задохнемся. – Что было правдой, но не являлось единственной причиной. Я молол языком, стараясь заполнить комнату звуками, и держался у выхода. Если вы еще не заметили, что я использую юмор в качестве защитного механизма, то не знаю, что вам и сказать. – Марсело зарабатывает этим на жизнь, если ты не в курсе.

– Сядь, Эрн.

Для храбрости я сделал большой глоток похожего на суп воздуха и подошел к стулу. Сел. Наши колени соприкоснулись. Я отодвинул свой стул назад. Майкл смерил меня взглядом, который сперва показался мне задумчивым и любопытным, глаза брата пробежались по чертам моего лица, выискивая произошедшие за три года перемены. Потом мне в голову пришла другая мысль: он примеривается, как хищник к добыче.

– Я думал о Джереми, – сказал Майкл. – Знаю, ты, наверное, был слишком мал и ничего не помнишь. Да?

Мрачная тема для начала разговора, но я решил, что лучше не перечить, и сказал:

– Типа того. То есть… ну… иногда я задумываюсь, действительно помню это или просто впитал в себя достаточное количество описаний, и мой мозг сшил их воедино. В какой-то момент я перестаю понимать, что было на самом деле, а что я додумал. – Мне было всего шесть, и я знал, что бо́льшую часть того дня проспал, то есть многое сконструировано позже. – Иногда я вижу сны, и это странно, потому что мне как будто снятся чужие воспоминания. Бывает, что он… ну… иногда он… – Я замолчал.

– Я понимаю, о чем ты. – Майкл потер лоб, как той ночью, когда приехал ко мне домой с Аланом Холтоном в машине и на лбу у него отпечаталась вмятина от руля. – Я знаю, мама была строга с тобой. Думаю, ты тогда не понимал, как это тяжело. Нас было пятеро и вдруг осталось трое, в один миг. Вот так. – Майкл щелкнул пальцами.

Я кивнул, вспоминая приемных родителей, с которыми мы жили, когда нас забрали у Одри.

– Она в конце концов вернула нас, но не потому, что не хотела потерять. Она не хотела, чтобы мы потеряли друг друга. Ты когда-нибудь думал об этом?

«Постоянно», – не сказал я. «Это ты во всем виноват», – не сказал я. «Семья не кредитная карта», – не сказал я.

А вместо этого уклончиво проговорил:

– Я часто думаю о Джереми.

– Мы втроем – ты, я и мама – за год потеряли отца и брата. Не случайно она так долго откладывала церемонию похорон Джереми. Ты ведь помнишь это, да? Я думал, ей просто не переварить двое похорон, одни за другими.

– Хотя семь лет – это долгий срок, – заметил я.

Я уже был подростком, когда мы устроили небольшую прощальную церемонию для Джереми. В его день рождения.

– Тогда я радовался, чувствовал себя достаточно взрослым, чтобы все понять, оценить. Разве это не сблизило нас? Я вот о чем… – Майкл говорил, глядя в пол, и при каждом слове качал головой. – Ничто: ни топор, ни война, ни нашествие треклятых пришельцев – не разделит нас, Каннингемов. А потом, – Майкл поднял взгляд, указал пальцем на мою грудь, – ты это сделал.

Я вздрогнул, опустил глаза, обрывая зрительный контакт, и заметил лежащую на подносе одинокую вилку, без ножа. У меня была доля секунды, чтобы решить для себя: Майклу не дали нож из соображений безопасности или он успел припрятать оружие и в любой момент может вынуть его из рукава.