Смерть в катакомбах - Ирина Лобусова

Катакомбы представляли собой сводчатые коридоры, расположенные на глубине пяти-шести метров, стены и своды которых были из желтого камня — известняка. Примерно на расстоянии тридцати метров от входа коридор преграждался каменной стеной.

Когда-то катакомбы связывали с морем подвалы многих домов, и изначально они были излюбленным убежищем контрабандистов и всех тех, кто спасался от закона. Но со временем многие ходы закрыли, многие — просто обвалились и пришли в негодность.

Там, где можно было уйти под землю, евреи и прятались. И для них катакомбы были идеальным убежищем — от нападения они преграждались прочными стенами, которые существовали в каждом укрытии.

Румыны ничего не знали о катакомбах и не понимали, как ориентироваться в подземных ходах, поэтому для некоторых одесских евреев катакомбы стали настоящим спасением.

Люди, видевшие массовые сожжения и казни в первые месяцы оккупации, как только румыны взяли Одессу, догадывались, к чему все идет, и прекрасно понимали, что переселение на Слободку для евреев не несет в себе ничего хорошего. Не будет жизни. Ничего не будет. Поэтому были и такие, кто готовил в катакомбах припасы, чтобы можно было спуститься под землю в любой момент.

Жизнь под землей оказалась ужасной. В катакомбах было очень холодно. К тому же там был вечный полумрак. Свечи, фонари зажигать было нельзя — свет из-под земли мог привлечь внимание, и тогда подземное убежище было бы обнаружено. Поэтому сидеть и лежать предстояло в холоде и в темноте.

Еда была на вес золота. Если во дворе дома жили порядочные, добрые соседи, то они носили еду и воду подземным узникам. Если таких не было, приходилось выкручиваться самостоятельно.

Известны случаи, когда самые отчаянные, выбравшись из убежища под покровом ночи, в приличной одежде шли на рынок, чтобы выменять вещи и принести всем продукты. Чаще всего такими отчаянными оказывались женщины, надеясь, что смогут как-то уболтать румын, отвлечь внимание, если их остановят.

Но если еду еще как-то можно было достать, то вода была на вес золота. Воды в катакомбах не было вообще никакой, а носить воду в большом количестве из дворового колодца было очень опасно. Поэтому ее приходилось экономить — так, чтобы каждому, сидевшему под землей, доставалось в сутки по одному стакану… К мукам от холода, темноты, голода прибавилась еще одна страшная мука — жажда.

Кроме того, постоянно присутствовал страх. В любой момент подземные узники могли быть обнаружены, а это означало верную смерть. Парадокс, но для того, чтобы прятаться так, требовалось невероятное мужество.

Известны случаи, когда люди, прятавшиеся в катакомбах, сходили с ума, кончали с собой или умирали голодной смертью. Выдержать испытание подземельем было не под силу многим.

Если у партизан еще был шанс оказаться на поверхности — хотя бы участвуя в боевых операциях, то у евреев такого шанса не было. Оставалось только полагаться на свою волю и ждать, когда все преследования евреев утихнут. Но так могло быть только в самом конце войны.

А пока оставалось прятаться и выживать под землей любым способом. Собственной судьбой понимая страшное правило: подземный мир не любит живых.

Зина проснулась около пяти утра, прислушалась к слабым звукам в больничном коридоре. В это время больница начинала оживать. Санитарки мыли полы, хлопали двери, звучали приглушенные голоса. Где-то в больничном дворе заурчал двигатель автомобиля.

Крестовская находилась в Еврейской больнице вот уже 21 день. Состояние ее значительно улучшилось. А роскошная палата, в которой она находилась — отдельная, с личным умывальником, в котором даже была горячая вода, с централизованным отоплением, мягкой послеоперационной кроватью, — поражала ее саму. Зина прекрасно понимала, как за это ее все ненавидят.

Не больные — она находилась в палате одна, а медицинский персонал, особенно младший — санитарки, медсестры. Крестовская это чувствовала, потому что сама когда-то была врачом и хорошо изучила их психологию. Поэтому все получаемые продукты и деньги она раздавала — и день за днем отношение к ней постепенно стало меняться. Конечно, ее ненавидели, но по крайней мере перед ней заискивали. А это было лучше, чем холодное равнодушие, ненависть и злость.

Лечащий врач Зины — звали его Алексей Синенко — был ее однокурсником по медицинскому институту. Он был очень хорошим, порядочным человеком, и когда узнал Зину, не подал и вида. В больнице она была записана под конспиративным именем Вера Карелина, потому что документы на это имя находились в кармане ее юбки.

Позже, когда Зина уже смогла говорить, она призналась:

— Моя жизнь в твоих руках.

— Да я это сразу понял, — кивнул Леша, — но я не выдам тебя. Кто мне дороже — ты или эти твари? Запомни — здесь, в больнице, ты в полной безопасности.

— Никто не должен знать, что это ненастоящее имя и что у меня фальшивые документы, — Зина сразу ему все сказала и только теперь, придя в себя, поняла, в какую смертельную игру она ввязалась.

— Хорошо, — Синенко снова кивнул. — Если у тебя документы на другое имя, ну, значит, для этого есть очень серьезная причина. Знать ее мне не нужно. Да и я не хочу. Достаточно того, что об этом никто от меня не узнает.

Крестовская полностью была в его руках. Но понимала, что выдавать ее Алексею смысла не было. К счастью, он оказался единственным человеком в больнице, который знал Зину.

Саша Цимарис, ее драгоценный друг, которого она когда-то мечтала свести со своей покойной подругой Машей Игнатенко, был арестован почти сразу, как только румыны вошли в город, — он был евреем. Цимарис сгорел заживо вместе с другими несчастными в пороховых складах в районе порта… До гетто на Слободке он не дожил…

Об этом, и о многом другом Зине сказал Леша, по ночам, во время своих дежурств, тайком приходя в ее палату. Узнав о смерти доброго, умного Саши Цимариса, Зина разрыдалась и плакала очень долго, и долго потом его вспоминала.

Такая же судьба, как и у Саши Цимариса, была и у других евреев — докторов, медсестер, работавших в Еврейской больнице. Здесь было много однокурсников Зины и Леши, и почти все они были евреями, так как очень много из них были представителями докторских династий. Все они погибли — кого-то расстреляли, кто-то был сожжен заживо, кто-то — угнан в гетто на Слободке, из которого не было возвращения…

Поэтому, кроме Леши, никто больше не мог опознать Зину. В Еврейской больнице, работавшей во время оккупации, евреев больше не осталось. И их, погибших мучительной, страшной смертью, умных, интеллигентных, талантливых, знающих и любящих свое дело грамотных врачей, не мог заменить никто…

У Алексея Зина попыталась выяснить и судьбу Тараса. Она знала, что Тарас, ее талантливый ученый друг, возглавлял одну из лабораторий именно в Еврейской больнице. Но Леша сказал, что Тарас исчез.