Мой Дантес - Ольга Кириллова

Через несколько минут Никиту погрузили в «скорую», я села рядом, крепко сжав его руку и продолжая повторять все ласковые слова, которые когда-то говорила мужу.

В приемном покое, где не было ни одного стула, меня грубо отстранили в сторону и я сползла по стене прямо на пол, уже неизвестно кому говоря о своей любви. Через какое-то время, не выдержав мук ожидания, вскочила и рванулась к той двери, за которой скрывали Никиту.

Еще недавно безжизненное тело, связанное по рукам и ногам крепкими ремнями, извивалось на жесткой каталке и рвалось на свободу. Один из врачей пытался поставить капельницу, другой возился с катетером, наверняка причиняя Никите невыносимую боль.

Муж так кричал, что я невольно бросилась вперед с воплем «Не надо!», но меня тут же перехватили чьи-то сильные руки и вытолкали за дверь.

Вынужденная вновь сесть на пол, прислонившись к линялой холодной стене, я тихо завыла, растирая по лицу слезы все еще пахнущими рыбой руками.

Под утро в коридоре появился врач. Приподняв меня, он пригласил пройти в кабинет, где юркая молоденькая медсестра не без сострадания на лице, ловко закатала мне рукав свитера и сделала укол.

– Сейчас вас отвезут домой, – спокойно и властно сказал доктор. – Не буду играть с вами в прятки – положение серьезное, но вы мужу ничем не поможете. Лучше хорошенечко выспитесь, вам дали снотворное.

– А когда можно прийти? – уже вяло спросила я.

– С двенадцати до часу, с вами поговорит лечащий врач.

Уезжая с Никитой в больницу, я позвонила маме, и, к моему приходу, она успела прибрать кухню так, будто здесь никогда ничего не происходило, кроме уютных семейных ужинов.

Подавая мне, полусонной, чай в постель, мама присела на край кровати.

– Лизонька, – печально произнесла она. – Не хочу вмешиваться в твою жизнь, но ты еще молода, красива, умна. Я не раз видела, как заглядываются на тебя мужчины. Ты еще найдешь свое счастье и…

– Мамочка, пожалуйста, не надо, – вновь, но уже тихо заплакала я. – Мне никто не нужен. Только Никита. Если он умрет… Меня тоже не будет.

– Разве можно так говорить, девочка, – мама горестно покачала головой. – Смерть приходит к людям каждый день и уносит сотни жизней. А мы, корчась от горя и боли, обязаны жить дальше. И живем. До следующей смерти близкого нам человека. Время все лечит… Со временем успокоишься и ты.

– Нет! Нет и нет! – твердо и уверенно произнесла я. – Никита будет жить. Обязательно будет! Пусть не со мной, но я должна знать, что он есть. Что он дышит, ходит, любит… Пусть не меня, но любит…

В тот день я проснулась ровно в полночь. В час, когда по преданию душа прощается с телом. Но не это в данный момент занимало мои мысли. Отчего-то я уверовала, что с Никитой все будет хорошо, и он непременно выкарабкается, обязательно выкарабкается, и будет жить.

В эту ночь память нарисовала довольно четкую картину того, где и когда я слышала фразу Вдовы: «Девочка, как ты расцвела». Ту самую, что как-то гулко и несколько искаженно прозвучала со стороны таинственной машины, преследовавшей меня.

«Девочка, как ты расцвела!» Как я могла забыть такое! Ведь еще в пору жениховства с Егорушкой, он как-то зашел к нам, по привычке сложив на стол два букета цветов и кучу милых безделушек, среди которых лежала маленькая плоская коробочка.

Высмотрев ее среди прочих подарков, Софья Матвеевна тут же встрепенулась:

– Новая драгоценность для нашей не менее драгоценной Лизоньки?

– А вот и не угадали! Полный пролет! – весело сказал Егорушка, скорчив забавную рожицу.

Но, увидев, как обиженно насупилась Вдова, не признающая дешевого сленга, тут же исправился.

– Милая тетушка Софья, – с пафосом начал он. – Перед вами последнее чудо техники, но, увы, не ювелирной.

Он открыл коробочку, и нашему взору предстала обычная шариковая ручка, может, чуть утолщенная по размеру. На верхней части колпачка красовалось маленькое отверстие, точнее, крошечное окошечко размером не более копеечной монеты.

– И что сие означает, – скептически поджала губы Вдова, как делала это всегда, когда раздражалась или чего-то недопонимала.

– Шпионские штучки! – не без гордости изрек Егорушка.

Зная страсть будущего мужа ко всяким необычностям, я невольно расхохоталась. Вдова тоже улыбнулась, глядя на меня, не в силах сдержать фразу, ставшую привычной за последнее время:

– Девочка, как ты расцвела!

– «Девочка, как ты расцвела!» – эхом, чуть искажая голос Вдовы, тут же произнесла ручка.

– Вот это да! – восхищенно воскликнула я, не в силах скрыть восторга.

Вдова же, напротив, сухо и безапелляционно произнесла:

– Чтобы это было в последний раз! Заруби себе на носу, Егорушка, подобных шпионских штучек я в своем доме не потерплю. Сотри все немедленно.

– Уже стер, – Егорушка лукаво подмигнул мне и нажал на какую-то кнопку на колпачке ручки.

Но, как оказалось, нажал он совсем на другую кнопку, запись сохранилась и именно ее, как я теперь поняла, использовали мои преследователи.

Глупый же ты, Егорушка. Я пока еще не впала в маразм и все прекрасно помню. Решил напугать до смерти ради бесценного медальона? Или строил еще более далеко идущие планы, мысля следующим образом: перепугается Лизавета да и отойдет от страха в мир иной. А тут мы – единственный наследничек. Но как тогда быть с Никитой? Он-то наследник первой руки. Законный муж.

Правда, все эти мысли, как-то сами собой отошли на второй план, стоило лишь подумать о том, что жизнь Никиты висит на волоске.

Он должен выкарабкаться. Обязан! Иначе и мне не жить, потому что я не смогу перенести смерть пусть и не любившего меня, но дорогого человека. Ненавижу смерть! Ненавижу и боюсь ее с детства.

Впервые я споткнулась о смерть близкого мне человека, когда хоронили дедушку Матвея – папиного отца. Я помнила его еще бодрым, жизнерадостным, удивительно деятельным.

Изредка (исключительно по настоянию родителей) приезжая в крошечную деревушку Маковка, вполуха слушала рассказываемые дедом местные байки, повторявшиеся год от года, за неимением новых.

Впрочем, и деревушкой-то данные выселки любой из нас назвать постеснялся бы. Так… Три избенки, две из которых изрядно покосились, готовые как грибы-переростки скинуть свои насквозь изъеденные червями трухлявые шляпы наземь.

Участки в шесть соток давно уже забыли о том, что такое, пусть и ивовая, да изгородь. Границей служили дощатые туалеты, столь обветшалые, что средних размеров мужику забираться туда было крайне опасно. Того и гляди, сложится сортир как карточный домик и погребет под собой все живое вместе со зловонными отходами.