Мой Дантес - Ольга Кириллова

– Лады, – согласно кивнула я.

– Слышал я от Андрюхи, что еще при жизни Александры Николаевны Фризенгоф в замке появился портрет заклятого врага Пушкина – Дантеса-Геккерна. Доподлинно известно, что худо-бедно, но родственники поддерживали между собой связь. Более того, в начале 1840-х годов чета Дантесов посетила венский дом Фризенгофов – еще до женитьбы Грегора на Александре Гончаровой. Бывал Дантес в Вене и позднее. Каких-либо точных данных о встрече Александры с Жоржем нет, но, якобы, сохранились его визитные карточки.

Когда они появились в доме Фризенгофов – неизвестно. Как неизвестно и то, дарил ли Дантес свой портрет Александре. Скорее всего, нет. Вряд ли она могла бы принять от «убийцы» обожаемого поэта сей скромный дар. Логичнее считать, что он появился в замке либо раньше, задолго до того, как Александра стала носить имя Фризенгоф, либо, наоборот, позднее, уже после смерти Александры.

А водрузить портрет на стену среди других именитых предков мог, например, правнук где-то году в 1928, которому по большому счету были безразличны дрязги прошлого. Об истории своих предков он мало что знал, да и Пушкина вряд ли читывал. Правда, и портретом Дантеса сей шедевр можно назвать с натяжкой – так, литография.

– А может, и дарил? – не утерпела я, давшая слово прикусить язык и молчать до окончания рассказа.

– Может, и дарил, – не очень охотно согласился дед.

– Наверняка дарил, – воспряла я духом. – Только не ей, а первой жене Фризенгофа. А Александра, став второй женой Грегора, обнаружила на стене литографию. Да и повелела ее с почетного места среди предков убрать и припрятать в запасниках. А правнук пылинки сдул и на место повесил. Сами же говорите, какая ему разница, кто прозябает среди достопочтимых покойников. Он же ни того, ни другого при жизни не знал, да и виршей Пушкинских наверняка не читал. Темнота, право слово.

– Сдается мне, Лизавета, что ты не меньшая темнота, чем пресловутый правнук Александры Фризенгоф, – развеселился дед. – Ну, да Бог тебе судья. Подрастешь, поумнеешь и во всем разберешься. Главное, помни: не судите, да не судимы будете…

– А вы тоже увлекались литературой? – робко поинтересовалась я.

– Было дело, – улыбнулся дед Матвей. – Еще до мореходки мечтал стать учителем словесности, да не сложилось. А вот папа твой отменные стихи в юности писал. И по литературе, и по истории всегда отличные отметки имел. Так что у тебя это наследственное…

Наша дружба с дедом как дряхлый списанный корабль, чихая и чадя, только-только начала набирать обороты, обещая потрясающе увлекательное плавание, а впереди уже замаячила последняя пристань с надписью «Смерть». Быстро же она его скосила, так и не дав насладиться общением с этим удивительным человеком, избороздившим на своем веку не одну морскую милю.

Помню, как меня впустили в комнату, где на жестком грубо срубленном столе покоился мой дед Матвей. Старухи уже успели обрядить его в костюм – старый, чуть пожелтевший китель моряка. Но не это притягивало мой взгляд. Я, не отрываясь, смотрела на все еще босые ступни старика: левую часть одной из них украшал искусно наколотый крабик.

– Что это? – шепотом спросила я у отца.

– Знак отличия, – гордо ответил он и пояснил. – Когда моряк проходит Экватор, то на верхней левой части ступни ему накалывают вот такого крабика.

– Это очень больно? – ужаснулась я.

– Не больнее смерти, – грустно заметил отец. – И не больнее тех ран, за которые солдаты получают ордена.

Больше я вопросов не задавала. А для себя поняла: если на похоронах награды солдата несут на бархатных подушечках и потом могут вернуть их родным, то крабик – знак морской доблести и славы – навеки останется со своим хозяином.

С тех пор я не раз сталкивалась со смертью, даже прошла последний путь вместе с моей любимой Вдовой. И всегда помнила ее слова: «Добрая смерть, Лизонька, заслуживает большего уважения, нежели никчемная пустая жизнь – жизнь только ради денег, власти и утех собственной плоти. Запомни это крепко-накрепко».

Но еще до кончины Софьи Матвеевны мы не единожды вспоминали Екатерину Николаевну Дантес-Геккерен, урожденную Гончарову, сестру Натали.

Жизнь отмерила ей не так много лет. Была ли она счастлива все это время с мужем? Исполнил ли он то обещание, о котором с таким трепетом писал ей в одном из писем. Помните?

«Безоблачно наше будущее, отгоняйте всякую боязнь, а главное – не сомневайтесь во мне никогда; все равно, кем бы ни были окружены, я вижу и буду всегда видеть только Вас, я – Ваш, Катенька, Вы можете положиться на меня, и, если Вы не верите словам моим, поведение мое докажет Вам это».

И судя по всему – доказало. Вот лишь одно из писем Екатерины, адресованное родным: «… говорить о моем счастье смешно, так как, будучи замужем всего неделю, было бы странно, если бы это было иначе, и все-таки я только одной милости могу просить у неба – быть всегда такой счастливой, как теперь. Но я признаюсь откровенно, что это счастье меня пугает, оно не может долго длиться, я это чувствую, оно слишком велико для меня, которая о нем не знала иначе как понаслышке, и эта мысль – единственное, что отравляет мою теперешнюю жизнь, потому что мой муж ангел, и Геккерн так добр ко мне, что я не знаю, как им оплатить за всю ту любовь и нежность, что они оба проявляют ко мне. Сейчас, конечно, я самая счастливая женщина в мире»…

А это – свидетельство Софьи Карамзиной, побывавшей на завтраке в нидерландском посольстве: «…нельзя представить лиц безмятежнее и веселее, чем лица всех троих, потому что отец является неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь»…

О том, что все это не игра, можно убедиться, прочитав более чем заботливые письма Геккерена к Дантесу уже после роковой дуэли: «…Твоей жене сегодня лучше, но доктор не позволяет ей вставать; она должна пролежать еще два дня, чтобы не вызвать выкидыша: была минута в эту ночь, когда его опасались. Она очень мила, кротка, послушна и очень благоразумна. Каждую почту я буду тебя извещать о состоянии ее здоровья. Положись на меня, я позабочусь о ней»…

19 октября 1837 года баронесса Екатерина Гончарова-Геккерен родила дочь Матильду, о чем не замедлила написать брату: «Моя маленькая дочка прелестна и составляет наше счастье, нам остается только желать сына».

А спустя три года, после появления на свет третьей дочери, она сообщала родным: «Я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хороший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что, пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где можно только прозябать и морально и физически»…