Запретный край. Перевод Ольги Гришиной - Ян Слауэрхоф

Внезапно солнце стало палить меньше. Наступил вечер? Нет, мы шли среди высоких стен и слышали и чувствовали окружающую нас великую человеческую массу. Крики, становящиеся всё громче, удушливый запах пота, приготовленного и подгоревшего мяса и тухлой рыбы; достаточно часто мы проходили мимо всего этого с открытыми глазами, чтобы понять, что нас ведут через китайский город. Сперва мы шли по широкой дороге, потом нас то и дело толчками заставляли сворачивать в переулки, со всех сторон нас схватывали и ощупывали горячие руки – большие и грубые, маленькие детские, ногти впивались в тело под пронзительные ликующие вопли. Иногда кого-нибудь затаскивали в окно, искалывали длинными булавками и вновь выталкивали наружу.

Этот крестный путь длился многие часы. Внезапно – остановка. Теперь мы натыкались друг на друга, как вагоны тормозящего поезда. Мы услышали громкий скрежет, сильный ветер набросился на нас, развевая лохмотья, прикрывавшие наши тела; запах гнили исчез. За нами остался густонаселенный город, перед нами, должно быть, лежала широкая пустынная равнина.

Казалось, что нас выдерживали в масле и ртути, и вот внезапно мы вынырнули в безвоздушное пространство; сначала это было больно, нам не хватало дыхания. Большинство всё же вернулось к жизни; для некоторых, однако, переход оказался не по силам, они без чувств свалились на землю; прикладам пришлось поработать, чтобы поднять их на ноги. Мы пустились дальше, ветер не стихал, однако солнце не стало палить меньше; песок равнины сжигал босые подошвы. Сопровождающих, вероятно, осталось меньше, удары больше не удерживали нас на дороге, многие спотыкались, падали головой или рукой на острые камни и плелись, окровавленные, дальше; иногда люди проваливались в истлевшую мягкую древесную массу и наталкивались на иссохшие кости мертвецов.

Наконец, стемнело, солнце оставило в покое опаленные головы, но равнина под ногами по-прежнему пылала. Охранники через узкую дверцу затолкали свое стадо за каменную ограду. Повязки с глаз были сняты, мы увидели звезды над головами. На краю стены стояли миски с едой, – слишком высоко, чтобы мы могли дотянуться до них; спустя час всего лишь одна-единственная рука смогла снять их и быстро пустить по кругу; человек, который сделал это, очевидно, мог ходить. Стало быть, темница была наполовину ямой; с наружной стороны можно было выйти на землю, бежать – но куда?

Все улеглись и заснули; порой люди стонали в тяжком сне. Многие на следующий день не смогли подняться. Их оставили лежать. День был менее жаркий, почва под ногами сделалась мягче и волнистее. Некоторые по запаху определили, что мы приближаемся к большому водоему. Его достигли к полудню, мы бродили по воде, чтобы освежиться, но жажду утолить не удалось – вода была солоноватая, почти морская. Вечером, посреди равнины, сделали привал. Темница теперь была не нужна, все остались лежать там, где упали.

И на следующее утро, на заре, тоже. Тем, кто еще мог идти, завязали глаза. Почва оставалась ровной, но у некоторых заплетались ноги. К полудню упавших больше уже не поднимали ударами. Можно было спокойно вставать на ноги самостоятельно. Оставаться лежать было страшно. Мне удалось сдвинуть с глаз повязку. Мы были брошены на произвол судьбы в голой пустыне. Где-то вдали виделась черная полоска, медленно ползущая, словно гусеница: это уходил китайский эскорт. Рассеянные по пустыне люди блуждали кругами, время от времени кто-то падал и больше уже не поднимался. Я хотел крикнуть, чтобы созвать остальных, но голос застрял у меня в пересохшем горле.

Я подошел к человеку, оказавшемуся ближе всех, снял с его глаз повязку и сказал, что мы были свободны. Он не понимал меня; он остался сидеть, безучастно глядя в одну точку. Я тоже уселся, ожидая смерти. Мне казалось ужасным остаться лежать в этой пустыне и быть сожранным грифами. Мои руки начали рыть яму, но глубоко не продвинулись.

Ночью над пустыней подул прохладный ветер по направлению к морю. Он повеял над поверженным телом, остудил его и спугнул смерть, в обличье грифа уже сидевшую на камне, ожидая момента, когда можно будет приступить к работе, которую довершит тление.

Я всё же проснулся, очень рано, солнце только что поднялось над горизонтом, к моим ногам пала тень; я увидел камень, от которого она падала. Это был шестиугольный обломок базальта. На нем были начертаны какие-то письмена. Но я знал, что у китайцев, как у детей, есть мания писать везде и на всём. Почему бы в таком случае и не на этом камне? Однако под надписью я увидел и латинские буквы. Стало быть, в этой пустыне побывали люди моей расы. У них сохранилась энергия высекать буквы на камне. Человек, находящийся при смерти, этого делать не станет, или они высекали себе надгробную надпись? На этом языке я читать не умел. Буквы почти истерлись.

Был полдень; определив направление по камню – примитивным солнечным часам – я пошел на юг. Чтобы вернуться в Гонконг? Я едва надеялся на это, но что-то заставляло меня идти на юг. Может быть, еще и потому, что, когда я тронулся в путь, моя поврежденная правая щека и шея оставались в тени с западной стороны. К вечеру следующего дня я заметил на горизонте черную точку, направился к ней и увидел еще один такой же камень; следовательно, я был на уже проторенном пути. У меня появилось желание свернуть с него; не было охоты ступать по давно стершимся следам. Но в сотне метров впереди в яме стояла вода, пусть солоноватая и мутная, но всё же пригодная для питья тому, кто три дня страдал от жажды. Я напился и ослабел, но спать там не хотел, двинулся было дальше, но так и не смог.

Под моим опаленным черепом стучало, волосы мои поредели. Изо всех европейцев только португальцы могут безнаказанно переносить солнце с непокрытой головой. Мысли съежились в моей разгоряченной голове, словно мозг вскипел и жизнь покидала меня через растрескавшуюся кожу. Но я хотел быть свободным и теперь, затерянный посреди наиогромнейшего царства на земле, вдали от ненавистного моря; никого, кто бы еще думал обо мне, пытался бы проникнуть в мою душу. Человек не может жить без причины, без катастроф, без желания и отвращения. Но, может быть, мне нужно куда-нибудь, прочь отсюда: во всяком случае тогда я останусь жить. Но сначала спать, в прохладе. Еще миля: или сон, или смерть.

Вновь могила: прежде я обходил их, боясь, что кто-то таращится на меня оттуда. Теперь было иначе – это место, где по крайней мере можно найти тень и прохладу. Я забрался в нее. Это было захоронение, отличное от других. Конечно, изначальная форма была соблюдена. Вход, выложенный зеленой и синей фарфоровой плиткой, которая в обширной сухой пустоши казалась роскошным цветником. Могила была почти не повреждена. Вокруг нее, по брюхо в песке, стояли три грубых каменных коня. Я уселся в седло одного из них, снова спрыгнул; возможно, я уже помешался; здесь, в белесом зное темно-красной и желтой пустыни, под ярко-синим небом, сидеть на лошади, как дитя на карусели; неплохо было бы им стать.

Гробница показалась мне подходящим местом для отдыха. Она была очень высокая, и темные гладкие камни входа манили к себе. Мир изгнал меня. Я без отвращения залез в могилу. Внутри было прохладно, иссохшие кости я сдвинул в сторону. В темноте я наткнулся на урну с прахом. Возможно, там еще что-то было – да, влага, но я не решился пить ее, хотя жажда понукала меня.