Запретный край. Перевод Ольги Гришиной - Ян Слауэрхоф

Разве не был я здесь надежно укрыт от грозящих мне злоключений, как и само это огромное царство внутри своих стен и горных цепей, защищенное от всего, – от нападений варваров сегодня и возмущений в будущем, которые расшатают и сокрушат весь мир, когда на него обрушатся его высвобожденные силы? Могила была вратами, через которые я покидал собственную жизнь и вступал в прошлое. Я поднял голову и посмотрел сквозь отверстие; взгляд мой упал на шестигранный камень, какой я уже видел прежде. Чтобы ускользнуть из собственного времени, я должен снова покинуть эту могилу, глубокую вековую тишину прошлого, в котором мне пока не было места.

Преисполненный решимости, я сделал несколько шагов, но пустыня вздыбилась, словно океан; мне привиделся дрейфующий обломок корабля, был ли там потерпевший кораблекрушение, или же я сам? Нет, я стоял здесь, но видел себя вдали, на пути к моему будущему; я хотел убежать от себя самого, но не вышло: те двое – я не знал, который из них был я – должны совпасть. С шорохом стал нарастать поднявшийся ветер, воздух прорйзал протяжный вопль, я упал, и призрак упал рядом со мной.

Я очнулся в желтом свете, но это не был свет солнца; никогда еще не видал я такой полной луны. Я попытался вернуться к нити моих размышлений, но кругом была путаница. Ведь в последний раз мы останавливались около водоема, большего, чем эта лужа, – неужели она так пересохла? Не мог же я проспать столько дней.

Что случилось там, перед тем, как начался смертельный переход через пустыню? Всякий раз я возвращался к кораблекрушению, шторму, нападению китайцев, но всё это случилось гораздо раньше, и тогда у нас на борту не было китайцев. Что произошло потом? Тюрьма, почему? Путешествие на север, в Пекин, почему? Я не узнавал платья, бывшего на мне, и того, что лежало рядом. Меня взяли в плен, вновь освободили и положили рядом одежду?

Я хотел надеть ее, но она, как паутина, порвалась, и из нее выпала пара монет: в тюрьме они тоже у меня были, но охранник отказался взять их. Но о тюрьме я ничего не помнил.

En nome del Rei Nosso Senhor Joвo III madou por este letreiro en Fi da muite lealdad —

Я в отчаянии огляделся; в отдалении стоял камень, который я узнал; я медленно подошел к нему, – это был указательный столб, установленный, чтобы найти дорогу назад, но надпись на нем была почти стерта, я с большим трудом прочел: Именем Короля нашего Владыки Жуана III[66] в знак великой преданности —

Я крепко прижался к камню, я прислонился к нему, и через некоторое время эта скорченная поза словно влила в меня свежие силы, и тогда свет из желтого превратился в розовый, утренний, и я мог идти дальше, сначала довольно быстро, потом всё медленнее и медленнее, словно силы вновь истекали из меня, потом, в страхе, я убыстрял шаг, и, наконец, вновь увидел вдали, словно бакен в море, шестиугольный камень…

В середине XIX века, когда Макао, всё больше и больше теряя осознание своей былой мощи, полузабытый собственной страной и полностью забытый Европой, лежал на песчаной косе, у отвесных склонов каменистого острова Гонконг были выстроены большие дома и разбиты сады для богачей, которые станут потом жить на доходы от доков и верфей, расположенных внизу, на узкой полосе песка, огибающей остров, и на доходы от кораблей, которые станут погружать и выгружать товары в просторной, пустынной пока еще бухте. Макао был спокоен. Время от времени приходил большой корабль, бросавший якорь далеко за пределами обмелевшей гавани. И более ничего, кроме плоских каботажных судов, узких лорча, которые пользовались спросом в качестве вооруженного эскорта для богатых китайских купцов и единственного корабля контрабандистов.

Макао был спокоен. Купцы были и оставались богатыми. Остальные колонисты и китайское население были и оставались бедными. Номинально независимость города была императором признана[67] спустя четыре века после его основания, ибо он более не представлял опасности, и теперь, невзирая на его независимость, мандарины не вели переговоров, как раньше, но приказывали, и приказы по большей части выполнялись. Правящая каста стала еще богаче: торговля опиумом и перевозка рабов в Южную Америку приносила больше, нежели честная торговля прежних времен. Макао не опасался Гонконга: какая торговля может возникнуть вокруг голого камня?

Почти внезапно, через пять лет после того, как был заложен заранее мертвый, невезучий город, начался подъем Гонконга, бухта была переполнена, богатые китайские купцы переселялись на спокойный остров из Кантона, в котором становилось всё более шумно. Гонконг сделался свободным портом[68]. Макао тоже, какая разница, на этом терялись только доходы от таможни.

К Гонконгу по-прежнему относились с пренебрежением – до тех пор, пока не начался отток многих знатных купцов, чей род существовал в Макао веками, и почти всех ремесленников и лавочников. Жизнь в Макао сделалась почти невозможной, ничего нельзя было ни купить, ни заказать, всё должно было поступать из Гонконга. В качестве последнего спасительного средства были открыты игорные дома – и действительно, теперь время от времени некоторые приезжали из Гонконга, чтобы просадить в Макао нажитое богатство.

Португалия посылала в Макао всё больше и больше чиновников, чтобы исправить это положение, так что оно становилось всё более безнадежным. В конце концов установилось некое равновесие, и Макао сохранил последние остатки захиревшей жизни. К тому же в 1900 г. был введено регулярное пароходное сообщение между Гонконгом и Макао.

Казалось, город будущего таким образом подает от своих щедрот милостыню городу прошлого. Два низкобортных парохода были единственным, что связывало Макао с внешним миром. В его гавани теперь стояли на приколе лишь пара прогнивших барок, один-единственный забракованный пароход со старомодным гребным колесом и устаревшей системой управления. Чиновникам, чьими жалованьями поглощались последние доходы несчастной колонии, приходилось добираться из Лиссабона в Гонконг на английских судах, и там пересаживаться на один из двух ходивших по очереди пароходов.

Однажды в полдень на деревянном причале, от которого отходили эти суда, появился человек, худой и оборванный, и остановился, прислонившись к оградительному столбу. Его, чуть не сталкивая в воду, то и дело задевали навьюченные багажом кули или проходящие пассажиры, но он, словно отведенная в сторону упругая ветка, всякий раз возвращался на прежнее место. Так он простоял добрую часть дня; затем явился начальник пристани, полукровка, но с большей примесью китайской крови, и спросил, «что он там осуществлял». Начальник пристани полагал, что хорошо говорил по-английски, – в любом случае поднялся на недосягаемую высоту над уровнем пиджин-инглиш. Но этот белый, – поскольку он был белым под слоем застарелой грязи, – казалось, не понимал его английского. Тогда явился казначей корабля, тучный и рябой маканец, восполнявший ничтожность судна, на котором он ходил, пятью галунами на рукавах (одним больше, чем у капитана почтового судна). Фуражка его тоже была покрыта тяжелой позолотой. В то же время он охотно разгуливал босиком. Сей авторитет, приняв позу, осведомился у человека по-португальски, чего тот хочет. Теперь бездельник ответил сразу, но – на чистейшем английском, что привело в ярость начальника пристани. Он решил, что его просто не удостоили ответом, и принялся растолковывать нищему, что, хоть он и белый, всё равно он просто грязная рвань по сравнению с начальником пристани, который именуется также капитаном береговой службы.