Имперский раб - Валерий Сосновцев

Ефрем для себя отметил, что Моше – человек, склонный к рискованным и непродуманным шагам. Купцом в то время и в тех краях мог быть только храбрый, терпеливый и расчетливый человек. У Моше было в избытке первое и полностью отсутствовало второе, а третье – это первое и второе вместе. Поэтому и не ладились дела его в торговле.

Моше разговорился после того, как упросил Ефрема не трогать невиновных его соплеменников. Тот пообещал. Он велел Семену как бы невзначай обмолвиться на базаре о Моше. Тихо и незаметно на время из Бухары исчезли все еврейские торговцы. Про дела лазутчика Ефрем доложил аталыку после того, как Семен выполнил поручение.

Вместе с вором и Моше пошел на эшафот. Головы их долго потом торчали, вздетые на колья на базаре. Как бы там ни было, но то, как держался Моше, Ефрем оценил и, прощаясь, сказал:

– Ты честно служил своему государю, Моше. Я сделал так, чтобы твои единоплеменники рассказали это в Пекине.

– Какое там! – усмехнулся Моше. – Если бы не моя поспешность! Бедные мои отец и мать!.. И без того им тяжко!.. – Губы его мелко дрожали.

Жалость шевельнулась в душе Ефрема, он вспомнил своих стариков. Спохватился, как бы встряхиваясь, крякнул и молча ушел. Оба понимали друг друга. Каждый должен был идти своей дорогой и жалости не знать.

Моше умер молча, оцепенев от ужаса. Вор визжал и целовал ноги палачам, вымаливая пощаду, цепляясь за неровности эшафота и не понимая от страха, что палач не может миловать.

После этого события Ефрем целый год испытывал постоянное напряжение. Каждый пристальный взгляд, каждое слово, обращенное к нему, и свои слова тоже он дотошно выверял. За год он довел себя почти до срывов. Часто просыпался задолго до рассвета и тогда, неподвижно глядя в темноту, ждал восхода солнца. В голову лезли самые черные мысли…

* * *

Однажды прохладным летним утром, перед рассветом, он встал и вышел в сад. Ступив на дорожку, ощутил голыми подошвами приятный холодок гладких кирпичей. Свежий утренний воздух обнял его голый торс. Ефрем почувствовал внезапный прилив бодрости. Он подошел к бассейну, зачерпнул в ладони воду и выплеснул ее себе на грудь. Дыхание перехватило, потом отпустило, и приятное тепло пробежало снизу вверх и обратно по всему телу. Ефрем с маху, всем телом плюхнулся в воду.

От шумного его плескания проснулся Семен и двое солдат из русских, бывших невольников, взятых в услужение. Они сначала молча и удивленно взирали на хозяина, а когда тот играючи обрызгал их, забывшись, неожиданно по-детски включились в игру. Молодые, сильные, битые-перебитые, они резвились, как когда-то в далеком российском детстве, забыв про все на свете…

Наконец устав, развалились на траве подле бассейна, мокрые, тяжело дыша и посмеиваясь.

– Ну, Ефрем, ты чисто дитя, – улыбался Семен, утирая лицо.

– И ты не лучше, – смеясь, ответил тот.

– Что, бодрит водичка-то, хозяин? – спросил один из слуг по-русски.

Слегка поморщившись и сразу посерьезнев, Ефрем ответил:

– Вот что, други мои, вы меня хозяином более не зовите… Барин-то я не своей волей… И вы, и я – все здесь одинаково рабы.

– А как же нам называть тебя? – спросил другой слуга.

– Ну… – замялся Ефрем, – не знаю… Ну хотя бы Ефремом Сергеевичем, что ли… Для порядку. Я и дома-то барином не был…

– Эх-хе-хе! – Протянул спрашивавший парень. – Где он теперя, тот дом родимый?

Все четверо замолчали, задумались. Наконец Ефрем спросил одного из слуг:

– Что, Тимофей, тянет домой-то?

– Да не так чтобы!.. – вдруг бесшабашно ответил Тимофей.

Остальные изумленно воззрились на него. Тимофей пояснил:

– А чо!.. Ну, посудите сами. Попал я в полон к туркам еще в Бессарабии. Меня отвезли прямо в Стамбул. Там я ухитрился бежать и прямехонько угодил в лапы персидского купца. Тот укрыл меня и повез вон из Турции, а сам притворялся индусом. Иначе у турок ему бы самому пришлось не сладко. Только в Персии понял я, что не укрыл меня купец, а украл, ибо пытался он меня продать…

– Чего же не продал? – спросил Семен.

– А я тогда захворал сильно. Думали, помру… Кровавый понос у меня случился. Купец меня попросту выбросил на дороге. Даже не пытался убить – заразиться боялся. Удрал поспешно, чтобы самого в болезни не заподозрили.

– Вот ирод! – возмутился Семен.

– Да я не в обиде, слышь-ка. Ну, посуди сам, Семен, где бы стал он меня выхаживать? А и стал бы, то не ровен час, донес бы кто, что в караване болезнь? Его, меня и караван весь сожгли бы… А что смалодушничал он – так в том бог ему судья…

– А дальше что было? – спросил Ефрем.

– Дальше? Дальше я не помню. Жар меня охватил. Очнулся у пастухов. Место, где меня нашли, гористое, малолюдное… Хижина пастушья, братцы вы мои, ну чисто нора, а не обиталище человечье!.. Да-а, видывал я нищету, сам в хлеву почитай возрос, но такого убожества нигде не встречал!.. Пещерка, вход обложен камнями, дверка – лаз, завешена шкурами козлиными. Внутри очажок и пара глиняных черепков – вот и вся посуда. На полу пучки травы, накрытые козьей шкурой. На ней и спят.

– И много народу в хижине обитало? – спросил Ефрем.

– Старик, его жена да сын ихний – парнишка лет семнадцати… Зачем старик на себя бремя такое взвалил, меня подобрав, до сих пор не возьму в толк.

– Вот и плохо! – возразил второй слуга. – Плохо, что не понял ты. Старик тот по-божьему закону живет. Ему, видать, все едино, кто как Бога славит. Для него важнее всякую жизнь спасти, как Христом завещано… Божий это человек. Страждущий от него подаяние чистое получает…

– Вот-вот, – перебил его Тимофей, – он прямо как ты, Савва, все про Бога толковал и про Магомета… К нему девчонку приводили из соседнего села, лечить. Не надеялись, что жить будет. Он ее вылечил, а плату только мешочек проса взял. От большего отказался… И меня они спасли, хуч я и заразный был.

– Да чего же тебе, Тимоха, не понятно? Что человек человеком оказался? – спросил Семен.

– Что ты, что ты! Нешто я свинья, неблагодарный! Мог бы – я ему все, что имел, отдал бы!.. Просто чудно… Не на каждом шагу этакое сострадание встретишь… Больно уж много пакости всюду! Теперя и добро как чудо!

«Видно, Тимоха, за всю твою жизнь тебе только единожды душевный человек попался. Сколько же горя видеть пришлось, чтобы доброте удивляться!» – подумал Ефрем. Вслух спросил:

– Что дальше-то было?

– Выздоровел я и поведал моим спасителям, кто я и что хочу до своих добраться. Старик объяснил мне, что находились мы у самого Каспийского моря, только гору перейти. Потом свел он меня со сведущим караванщиком. Тот толковал, что якобы ежели идти вдоль моря на север, можно аж до реки Яика дойти. Но идти надо долго. Сказывал он, что берега те пустынные, опасные. Можно запросто угодить к трухменцам в полон. Ежели не убьют, то снова продадут. А что попадусь я к ним, он не сомневался, уговаривал остаться… Какое там остаться! Я для козьего пастыря не пригоден, а до Яика дойти – соблазн великий!.. Загорелся я тем соблазном. И днем и ночью Яиком грезил.