Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб - Ф. Саусверд

Когда Ольгу вызвали на переговоры, то акции Яна, как он выразился, подскочили сразу на несколько пунктов — она произвела впечатление прежде всего своей осознанной ненавистью к фашизму, редким в те первые недели войны качеством в возрасте двадцати пяти лет. Один из коллег Яна позже, после ее отбытия, спросил его, откуда это у нее, ведь товарищ Сталин только-только в своей июльской речи призвал к священной войне против фашистской Германии, а тут, на тебе, молодая девица и ворочает такими категориями. Ян усмехнулся и сказал, что она не такая уж девица, у нее есть муж и ребенок, и что в ее образованности, наверное, повинны ее родители — революционеры с дооктябрьским партийным стажем. Коллега был из тех, с кем Ян мог говорить подобным образом, оба они, участники гражданской войны, имели таких наставников. Вначале, при обсуждении вопроса о мотиве появления Ольги на территории Латвии, ограничились лишь тем, что она возвращается на родную землю, бежит от большевиков, предполагалось дать ей другую фамилию. Однако, поразмыслив, решили, что к такому варианту служба еще не готова. Ведь мыслилось ее проживание на легальном положении, встречи с родней, привлечение их к работе, а это противоречило бы фамилии выдуманной. Конечно, если бы время позволило, то можно было создать из Ольги совершенно другое лицо, найти ей родственные корни, которые бы выдержали проверку. Но времени не было, а информация требовалась, надо было форсировать ее засылку. Толчок дала сама Ольга. Своим кротким, тихим голосом она как-то неярким августовским утром заявила:

— Знаете что, товарищ Ян, пусть мои родители послужат своей власти на этом свете еще раз. Я их дочь, их репрессировали в тридцать седьмом, Смоленск пал 16 июля, вот я и иду в Латвию к родне. И все, — просто заключила она.

Ян согласился, обсудил вариант со своими подчиненными и начальством. Кто-то поморщился, что как это будет выглядеть в политическом плане: дочь репрессированных бежит к немцам и вообще… Но Ян, который не желал ее обидеть и навязывать ей эту мысль сам, но подвел Ольгу к ней, показав тупики иных вариантов, только и ждал такого предложения. Между собой они называли это решение «смоленским вариантом».

Этот ход давал возможность выпутаться, по его мнению, из любой ситуации с точки зрения личной безопасности. Проверят немцы — все сходится: и Смоленск, и родители, и учеба, и дочь, и муж. Но какие преимущества это могло дать для работы, Ян представлял туманно: в Москве еще не знали, честно говоря, режима оккупационных властей, и Ольге предназначалось пробить брешь в этом незнании…

— Значит, согласились? — повторила Ольга. — Когда и как я перейду туда?

— Подожди, подожди, не гони лошадей! Будем гнать — телега перевернется и мы убьемся. Надо все обдумать.

— Я думаю, вы меня перебросите где-то поближе к Латвии, да? — осмелела в своих предположениях Ольга.

— Нет, — помотал головой Ян, — надо, чтобы ты побывала еще раз в Смоленске. Не всегда короткий путь оказывается самым удачным. Пусть тебя в Смоленске кто-то из знакомых увидит. Ты им скажешь, что хотела эвакуироваться в Москву, к дочери, не дошла, по дороге вывихнула ногу, пролежала в деревне почти два месяца, и этим сроком ты закроешь нашу подготовку, вернулась домой, в Смоленск, что делать не знаешь, пойдешь к родне в Латвию. Подходит?

— Логично, а в какой деревне я лежала?

— Вот здесь точности не требуется. Ты же там не была. Просто в деревне, в ста километрах от Смоленска, там от деревни два дома осталось, русские отступили, немцы прошли на восток к Москве. И все. В Смоленске тебя проверят — и все сойдется. Знакомых найди не дураков, чтобы подтвердили твои шатания, а деревню ты не запомнила, тебе не надо же было тогда предполагать, что будешь давать показания господам фашистам, ведь так?

— Да, иначе подозрительно окажется — ах, какая я умная, все помню.

— Если ты в Смоленске не побываешь, у тебя не будет крепкого тыла, — гнул свое Ян. — Твое положение окажется каким-то туманным, верь — не верь. Другое дело — партизаны, они в лесах, они на нелегальном положении, им документы не нужны, а если потребуются, то лишь чтобы отбрехаться от старост или полицаев, которыми немцы напихивают села. И вот что, Ольга. В эти оставшиеся дни давай поработаем над твоим внешним видом и лексиконом.

— Вам что-то не нравится, мой латышский вас не устраивает? — вспыхнула она.

— Подожди, подожди! Язык у тебя нормальный, не твоя вина, что на родном языке ты уже пять лет, когда родителей увезли, не говорила. Это объяснение всегда при тебе, да и экзамены тебе устраивать по языку не будут. Смоленск не Рига, это все поймут. Речь о лексиконе. Ты жертва большевиков, ты бежишь к родне, в Латвию…

— А до этого я бежала в Москву, почему, спросят? — разозлилась Ольга.

— К дочери и мужу двигалась тогда, а сейчас там фронт проходит. Осталась Рига, — отпарировал Ян. — Подходит?

И не дожидаясь ответа, он продолжал в одобряющем, ласковом ключе:

— Тебе надо побольше злости, если хочешь знать, даже какого-то кривляния, гримас на лице, понимаешь, отвращения к нашему строю, боли за родителей и…

— Вы хотите, чтобы я уже здесь сейчас впала в истерику? Вот увижу фашистов, тогда…

— Да нет, не то. Они твои освободители, а ты кипишь недовольством, обидами по отношению к нам.

— Погодите, погодите, товарищ Ян, — скопировала Ольга его манеру разговора, — но не все сразу. Ненависти как таковой я наберусь, успею, посмотрю, что от Смоленска осталось и использую свои чувства как надо в разговорах с ними. Вы что хотите, чтобы я вас сейчас в оборот взяла за своих родителей? Так вы меня отправите не в бой на запад, а в лагерь на восток, — вдруг выкрикнула Ольга.

Ян опешил. Такого замыкания, такого выброса искр, всплеска эмоций он не ожидал. «Так вот она какая! Вулкан в засаде. А что если… А что, если родители перетянут, ведь это может случиться? Теоретически, а? Я ошибся? Ошибаются и не такие деятели. Тогда конец мне. Восток мне светит. Да черт со мной! Идея скомпрометируется. Выходит, если родители там… то детям не верить? Одна несправедливость порождает другую? Но в конце концов у нее муж, ребенок. Нашел! Она же туда идет жизнь отдать за Родину, за Сталина! За родителей, за тебя, за всех нас кабинетных стратегов, за писарей, так сказать». Почему-то в уме проскользнула фраза о том, что писарей и блядей Петр I при построениях распоряжался ставить на левом фланге. В последних рядах. На правом те, кто в бой идут. Она идет в бой, и надежд, что останется живой, мало до ничтожности, до призрачности. То, что сейчас ты мусолишь здесь, на теплой даче — одно, а она там, эта бедная девочка, окажется щепкой в мутном потоке войны, беженцев, оккупантов, в незнакомой Латвии, неизвестном ей образе жизни. Ты толкуешь ей о том, чего сам не знаешь. Если бы увидеть все своими глазами, посмотреть на оккупационные порядки, а потом учить этих мальчишек и девчонок. Завтра же пойду к начальству, пусть дадут возможность мне и подчиненным поехать и подопрашивать пленных, может окажется и кто-то из бывших в Риге. Почему бы и нет?..

— Не надо волноваться, Ольга, — сказал он мягко. — Я к тому, что ты очень серьезна, вдумчива, ты доброволец, ты ненавидишь фашистов, ты кроме советской власти ничего не видела, пела всю жизнь советские песни, понимаешь? Там же тебе надо перевоплотиться. Сыграть роль обиженной, беженки, ограниченной вздорной бабенки, истеричной, в меру истеричной, — поправился он, — с тем чтобы тебе поверили. Вообще-то, тебе с твоими данными надо было идти в партизанский отряд. Придет время — будут они и в Латвии. Там все ясно: врага увидал — действуй, как командир приказал. Здесь же ты будешь одна, по крайней мере первое время…