Маленький цветочный магазин у моря - Эли Макнамара

– Ты продолжай, – торопливо говорю я. – Просто я хотела убедиться, что ты… ну, понимаешь.

Джейк переводит взгляд на меня.

– Что я?

Я поддеваю ногой прелый лист.

– Что ты в порядке… после этого.

И снова смотрю на коробку.

– Я-то да, а ты?

– Я в полнейшем порядке. А почему нет?

Джейк пожимает плечами.

– Со смертью всегда тяжело сталкиваться, не важно, человек умирает или животное. Все равно думаешь о ком-то, кто был дорог, а теперь ушел навсегда.

Я молчу. Отчаянно хочется сказать, что я понимаю его чувства. Понимаю, какова эта боль. Но не могу. Слишком глубоко погребена моя способность говорить об этом.

Я чувствую, как Джейк смотрит на меня. Как ждет ответа. И все-таки молчу.

– Так как насчет новой обузы, которую на тебя взваливают? – как ни в чем не бывало спрашивает Джейк и снова берется за лопату. Решил, наверное, что я бесчувственная сука. – Мы-то знаем, что ты не любишь ответственности.

– Какой еще ответственности? – спрашиваю я в надежде, что он это несерьезно. А вообще хорошо, что мы сменили тему.

– Сначала цветочный магазин, теперь собака…

– Бэзил? – Пес, встрепенувшись, поднимает голову, и я перехожу на шепот. – Бэзил? Я не говорила, что возьму его.

– Но все равно же возьмешь. – Джейк выбрасывает очередной ком земли из ямы.

– С чего ты взял?

Джейк втыкает лопату в землю и тыльной стороной ладони стирает капли пота со лба.

– С того, – говорит он, поворачиваясь ко мне, – что под этой крутой черной броней, которую ты таскаешь для защиты, бьется очень пылкое и очень горячее сердце. Прекрасное, доброе и отзывчивое. Такое же, какое было у Розы.

Пока я хлопаю глазами, снова ошеломленная его красноречием, Джейк берет коробку и кладет ее в яму.

– Жизнь – хреновая штука, – говорит он. – Одни умеют забивать на это, а другие, увы, нет.

Я почти готова согласиться, но все-таки молчу. Как бы ни было мне с Джейком хорошо, все-таки он не знает всей правды…

Не обращая внимания на мое замешательство, Джейк продолжает:

– Но в какую трясину бы тебя ни забросило, все равно в конце концов осознаешь, что жизнь продолжается. Иначе… – Он кивает на яму. – Выбор-то какой?

А бывает, что и не продолжается, думаю я. Иногда лучше замкнуть себя в том времени, когда ты был счастлив. До того, как началась неизбывная печаль.

– Ты когда-нибудь думал… – Я смотрю на могилку.

Джейк мотает головой.

– Нет. У меня же были дети, и они нуждались во мне еще больше, чем прежде. Одно это могло удержать. – Он улыбается мне. – Ты тоже нужна людям, Поппи. Даже если сама не сознаешь этого. Надо двигаться дальше.

Я уже готова спросить Джейка, кому я нужна и не относится ли он к таким людям, но тут влажный нос тычется в мою руку.

– Бэзил!

Я сажусь на корточки и обнимаю его неуклюжую тушку.

– И ему ты нужна, – тихо произносит Джейк.

Я глажу Бэзила по голове, но он встает и бредет к яме.

– Думаешь, он знает? – спрашиваю я.

Джейк пожимает плечами:

– Может, собаки не настолько чувствительные?

Я перегибаюсь через Бэзила и срываю маргаритку, растущую в траве.

– Вот. – Я протягиваю псу цветок. – Мы положим это к твоему сынишке.

Я бросаю маргаритку на маленькую деревянную коробку, а потом мы с Бэзилом сидим и смотрим, как Джейк забрасывает яму землей.

А прежде чем вернуться в дом к остальным малышам, несколько мгновений стоим неподвижно, думая о тех, кого нам довелось потерять.

Джейк прав.

Тем же вечером я забираю Бэзила домой – к неописуемому восторгу Эмбер. Они тотчас подружились, иногда даже по полу вместе катаются, когда у Бэзила случаются приливы бодрости – увы, очень редкие, он же старенький. Он каждый день ходит с нами в магазин и блаженствует там под конторкой в новой корзинке, которую мы для него купили.

Наши с Бэзилом отношения более серьезные, чем с Эмбер. Мы прекрасно ладим, прощая друг другу всякие мелочи: он пропускает мимо ушей мои причитания из-за его шерсти, а я забиваю на его храп.

И кое-что общее у нас есть: любовь к сыру. Я обнаружила это, когда упоенно готовила бутерброд: смотрю – а Бэзил пристроился рядышком и слюни пускает.

Только я предпочитаю добрый старый чеддер, а Бэзилу подавай голубые сорта, желательно стилтон. Знаю, что его нельзя перекармливать, но от одного-двух кусочков вреда не будет.

Словом, хоть я никогда в этом никому не признаюсь, я по-настоящему привязываюсь к нему. Бэзил – хороший товарищ, а наши с ним прогулки вдоль пляжа к утесам существенно скрашивают мое пребывание в Сент-Феликсе.

Прошло полтора месяца после открытия магазина; в Сент-Феликсе разгар сезона. Никого в городке это особо не волнует, что кажется мне странным и тревожным, когда я запираюсь на кухне с бухгалтерскими книгами.

Мы с Эмбер выработали план работы в магазине, который устраивает нас обеих. Эмбер самозабвенно возится с цветами. Композиции, букеты, даже обсуждение заказов – это все к ней. А я занимаюсь практическими вещами: бухгалтерия, подсчет выручки, банковские счета, акции. Правда, в последних особой необходимости нет: дела идут хоть и не блестяще, но вполне сносно.

Горожане по-прежнему поддерживают нас. К нам приходят за цветами, чтобы украсить дом или сделать кому-нибудь подарок, Эмбер сделала на заказ несколько букетов к дням рождения и юбилеям, и они произвели фурор. Доставка, к слову, тоже входит в мои обязанности. Внедорожник, который мы окрестили «зверюгой», все еще у меня, и, хотя для узких улочек Сент-Феликса подошло бы что-нибудь покомпактней, я развожу прекрасные творения Эмбер.

При всей своей ненависти к цветам я не могу не признать таланта Эмбер. Даже не представляю, как мама справляется без нее в Нью-Йорке.

Мама звонила несколько раз за эти недели: узнавала, как у нас дела. У меня нашлись только самые теплые слова об Эмбер и – надо же! – о возвращении в Сент-Феликс. Маму это очень обрадовало и, в отличие от меня, не слишком удивило.

– Ты там ни с кем не встречаешься? – спрашивает она в этот раз, пока я сижу с телефонной трубкой, одновременно просматривая книги.

Обычно в разговорах матери и дочери под этим подразумевается мужчина, но в моем случае речь идет о психологе.

– Нет, мама, ни с кем.

Маме всегда неловко говорить о моей потребности в лечении. Она даже слово «психолог» старается не произносить.