С шашкой против Вермахта. "Едут, едут по Берлину наши казаки..." - Евлампий Поникаровский

На рассвете 9 марта на наши позиции, на смену нам, подошли танкисты и стрелки. Нас же отводили в станицу Недвиговку, на отдых. Четыре зимних месяца мы были в беспрерывных боях, два из них в постоянном движении. Четыре месяца! И почти ни одной ночевки в хате, в тепле. Жили и воевали, не раздеваясь, не снимая полушубков, телогреек, шинелей, ватных брюк и сапог. Умывались снегом. Протрешь мало-мальски глаза — и дальше. Ни разу не стриглись. Многие не брились. Грязные, заросшие, с лицами, до черноты задубленными ветрами и морозами, в потрепанной одежде, мы походили на чертей, которых художники рисуют в детских книжках. А где грязь и неухоженность, там обязательны спутники в виде болезней и всяких паразитов. Болезней мы избежали, кроме простуд и нескольких случаев дизентерии.

Все такие болячки переносили и излечивали мы на ходу и в окопе. Сложнее было с «автоматчиками», которые нас особо донимали, когда разогреешься до пота. Без бани и без так называемых жарилок, устраиваемых в бочках из-под бензина, освободиться от этих собственных «автоматчиков» не удавалось. Приходилось терпеть и ждать момента, когда можно будет хотя бы ненадолго выйти из боя. Тогда можно будет и им объявить войну.

Итак, небольшой отдых в Недвиговке. Условия в станице были не очень подходящие. Немцы ее бомбили. Жилых домов в ней осталось всего три, и их заняли штабы. Бани и жарилки устраивали в сараях и хлевах. Но и это было благом. Уже через несколько дней казаки выглядели помолодевшими, отдохнувшими, готовыми вновь идти в бой. Только в бой нас не послали. Всю дивизию отправили на Кубань — на отдых, на пополнение, на капитальный ремонт. Мы сели на коней и ускоренным маршем пошли на Батайск, на Тихорецкую. Наш 37-й полк остановился в хуторе Тамбовке Краснодарского края.

Отдых! Наконец-то пришел он, долгожданный!

К тишине, оказывается, тоже надо привыкать.

Прислушиваешься к тишине и начинаешь понимать — тишины-то нет. Нет ее! Из поднебесья слышны серебряные трели песен жаворонка, там же в заоблачной выси курлычут журавли. Это и у них радость, они вернулись на родину, домой. В траве и кустах жужжат пчелы и шмели, трещат стрекозы. Вечерами на левадах задают концерты лягушки. В листве садов и придорожных ветел шумит ветер. Перед тобою сегодня, здесь — мир, полный жизни и звуков… Нет, не все убила война, прокатившись с огнем и по этой земле благодатного юга.

А меня, да и всех нас, только что прибывших оттуда, где гудела, стонала и корчилась земля, все еще окутывает какофония боя. Этих вот сегодняшних, мирных звуков, звуков природы, слух пока не улавливает, не воспринимает. Видимо, война нас оглушила, мы живем пока ее звуками и, наверное, долго с этими звуками будем жить. Но мы сейчас на отдыхе от войны, от ее звуков. Находимся на земле богом созданной Кубани.

Небо Кубани ясное, чистое, доброе. По нему не бороздят зловещие «рамы» — предвестницы авиационных налетов. С него не сыплются и не раскалывают землю бомбы. Нет свиста и грохота снарядов. Не лают короткими взрывами мины. Не стучат, не заливаются длинными очередями пулеметы. Тишина. Удивительная тишина. До боли, до звона в ушах. Кажется, что тишину создает и творит сам воздух, по-весеннему теплый и сладкий, дрожащий синим маревом над пашнями.

Мы — на отдыхе. Хутор Тамбовка встретил нас щедро: здесь много солнца, много тепла, много улыбок и кругом — цветущие сады. Всюду пока еще видны зияющие раны войны: белые печи на пепелищах, перепаханные снарядами и бомбами поля, разоренные колхозные и совхозные усадьбы. Но жизнь налаживается, раны войны залечиваются.

С первых кубанских дней в нашем полку произошли большие перемены в командовании. Исполняющего обязанности командира полка капитана Ниделевича отправили на учебу в Москву. Командиром полка назначили подполковника Давида Амвросиевича Беленко. Его заместителем по политической части стал капитан Антон Яковлевич Ковальчук, переведенный с этой же должности из 41-го полка. На должность начальника штаба прибыл капитан Димов.

Сменились некоторые командиры эскадронов. Артиллерийская батарея разделилась на две: 76-мм и 45-мм пушек. К пушкам последней у казаков была особая уважительность. Малорослая, легкая в движении, но острая и злая в бою, пушечка была грозой танков. Ее называли очень любезно: «сорокапятка». Как эти кусачие пушечки выручали нас!

Перемены произошли и в моей минометной батарее. На командование взводами пришли два лейтенанта — Михаил Алексеевич Тарасенко и Александр Иванович Мостовой. Оба приехали из Сибири, из военных училищ. Тот и другой мне поглянулись своими знаниями, деловитостью, истинно командирским видом. Первое впечатление, говорят, редко бывает ошибочным. Не ошибся и я. И хоть оба лейтенанта не нюхали пороха, думалось: воевать парни будут как надо. А пока я приглядывался к ним. И к тому, как они учат казаков, и к тому, как «ставят» себя.

Михаил Тарасенко — парень видный: высокого роста, аккуратно одетый, подтянутый. Русоволосый, голубоглазый, улыбчивый. В таких парней девушки влюбляются с первого взгляда. Отношение к казакам у Михаила ровное, уважительное. На занятиях — по строевой подготовке, стрелковой ли, изучает ли материальную часть миномета или устав — добивается, чтобы каждый понял, что к чему и зачем. И ни окриков, ни шума, ни брани, когда кто-то что-то не понял, в чем-то сплоховал, ошибся.

Вначале мне показалось, что Михаил несколько мягковат, либерален, излишне демократичен. Но вмешиваться я не спешил — в его работе виделся какой-то своеобразный стиль. Суть этого стиля для себя я сформулировал так: требовательность не имеет ничего общего с окриком и бранью. На убеждение не жалей сил и времени. Уважаешь человека — тебя будут уважать.

Человек на войне раним и от слова. Несдержанные, с низкой культурой, срываются на крик, ругань и даже на оскорбление, этим как бы показывая свою власть и строгость с подчиненными. Только это никогда и никому пользы не приносило. Нельзя забывать, что слово, идущее от сердца, туда же и возвращается.

Скоро я убедился: молодого командира полюбили не только начинающие воины, но и старые казаки. К каждому он умел подойти. Каждому сказать доброе слово. Занят, не занят Михаил — от просьбы рядового и сержанта не отмахнется, поговорит, расспросит, что-то посоветует. А если пожурит кого за оплошность, то спокойно, по-доброму, жалеючи. Словно не тот виноват, кто оплошал или ошибся, а персонально он, командир взвода.

Не скрою, со временем и я стал неравнодушен к этому умному и не по возрасту мудрому парню. У меня появилась к нему особая уважительность и доверительность. Я знал: этот непосредственный, честный и исполнительный командир никогда не подведет и любое задание выполнит. Так что «стиль» Михаила Тарасенко, если можно это назвать стилем, вполне оправдывал себя. И еще я узнал о Михаиле, что родом он из Сумской области, что рано лишился отца, тот умер в тридцать седьмом, и парень рос один у матери. В школе увлекся историей. Поступил в институт на исторический факультет. Со второго курса с первых дней войны был призван в армию и направлен в училище. Мать осталась в оккупации, и Михаил очень страдал.