Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914-1917). 1917 год. Распад - Олег Айрапетов

Боязнь воли, несчастная привычка держаться настороже. Атрофия воли.

Воля покоряет у него все.

Умение владеть собою, командовать своими настроениями.

Искусство властвовать над людьми.

Чувствительное сердце.

У него было слабо то, что делает человека ярким и сильным.

В его поступках не было логики, которая всегда проникает [в] поступки цельного человека.

Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности.

Скрытность, лицемерие. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться.

Беспорывистость духа. Он был лишен и характера и настоящего темперамента.

Он не был натурой творческой. Выдумка туго вынашивалась у него.

Душевные силы охотно устремлялись на мелкое. Он не был способен от мелкого подняться к великому. Не умел отдаться целиком, без оглядки какому-нибудь чувству. Не было такой идеи, не было такого ощущения, которые владели бы им когда-нибудь всецело.

Вместо упорного характера – самолюбие, вместо воли – упрямство, вместо честолюбия – тщеславие и зависть. Любил лесть, помнил зло и обиды.

Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то неспокойное, насторожившееся. Его задевал всякий пустяк. Ему наносила раны всякая обида, и нелегко заживали эти раны.

Эгоизм вырабатывает недоверие, презрение и ненависть к людям, презрительность и завистливость.

Была ли горячая любовь к родине.

Началась полоса поражений, а за нею пришел финансовый крах. Становилось ясно, что не только потерпело банкротство данное правительство, но что разлагается само государство… Тем бесспорно, что обычными средствами помочь нельзя»79.

Такого рода документы придают гораздо больший вес поздним признаниям Маклакова о том, что даже во время выступления Л. Г Корнилова Алексеев был настроен категорически против идеи восстановления монархии на том основании, что знал их (Романовых) гораздо лучше, чем другие80. «Все могу – сказало злато, Все могу – сказал булат…» Злато и булат пришли к пониманию того, что они всесильны. При этом необходимо отметить, что в начале 1917 г. ни верхи армии, ни верхи либеральной оппозиции уже ничего не делили. Договоренность была достигнута. Тем не менее и те и другие вели себя осторожно: полной уверенности в успехе по-прежнему не было. А. Е. Эверт, находясь через год после этих событий в Смоленске, говорил о том, что генералы были уверены, что политические изменения в столице просто не затронут фронта. Его собеседник вспоминал, что этот разговор всегда заканчивался словами генерала: «Какое легкомыслие!»81. Партнеры генералитета, как оказалось, были столь же легкомысленны, но при этом гораздо менее искренны.

Свое политическое кредо полу-искренно и полу-лживо Гучков изложил после победоносного февральского переворота: В этот-то момент для русского общества, по крайней мере, для многих кругов русского общества и, в частности, для меня стало ясно, что как во внутренней жизни пришли мы к необходимости насильственного разрыва с прошлым и государственного переворота, так и в этой сфере, в сфере ведения войны и благополучного ее завершения, мы поставлены в то же положение. Идти прежним путем – значит привести войну к полной неудаче, может быть, не в форме какой-нибудь внезапной катастрофы, но в форме, я бы сказал, тягучего процесса изнурения страны, понижения одушевления и завершения всего этого плачевным бессилием, плачевной капитуляцией. Как в вопросах внутренней политики надо было руководящим классам прибегнуть к новым приемам, так и в вопросе ведения войны надо было ясно сознать, что рука об руку с существующей властью мы к победе не придем. Нужно было стать на путь государственного переворота. Надлежало искать тех путей, которые через государственный переворот привели бы к полному обновлению нашей жизни, и тех путей, которые могли бы довершить войну успешно и с выполнением поставленных ею задач. Вина, если говорить об исторической вине русского общества, заключается в том, что русское общество, в лице своих руководящих кругов, недостаточно сознавало необходимость этого переворота и не взяло его в свои руки, предоставив слепым стихийным силам, не движимым определенным планом, выполнить эту болезненную операцию»1.

Конечно, Гучков в последнем предложении лукавил. Он готовился к перевороту, организовывал эти события. Ставка согласилась наблюдать, а ЦВПК, в лице своего руководителя, 15 (28) февраля 1917 г. на всякий случай обзавелся документом («Деятельность Рабочей группы Центрального

являвшим нечто

о-промышленного комитета»)2, по характеру своему

среднее между оправданием и доносом на самих себя (неудивительная

предусмотрительность, если учесть тот факт, что в это время императором рассматривалась возможность ареста Гучкова)3. Можно было действовать дальше. Обстановка вдохновляла общественность на дальнейшие разговоры и они становились все менее невинными.

В первые дни переворота настроения были приподнятыми и подтверждали анализ, данный в секретном докладе полицией всем без исключения русским политическим партиям: «Что же касается предлагаемых партиями “программных рецептов”, построенных на всем им общей затаенной тенденции: поскорее закончить войну, захватить большое влияние в делах государственных и заняться перекройкой социального строя по своей собственной мерке – то говорить о них много не приходится уже в силу одной, всем партиям свойственной, огромной ошибки: нельзя рассчитывать на то, что армия по возвращении с действующего фронта не пожелает предъявить и своих собственных, совершенно особых требований, ибо “разложение армии”, о коем не перестают кричать и социал-демократы, и социалисты-революционеры, и кадеты, неизбежно должно повлечь за собою по окончании войны полную анархию в России»4.

Теперь разложение армии усиливалось с каждым часом, и анархия возникала еще до окончания войны. Победа революции в столице была очевидной: наступало время упоительного торжества больших чисел. «Мятеж», сделавшись «военным», сразу же изменил не только расстановку сил на улице, но и ее облик. По Петрограду ходили толпы людей с красными бантами и лентами, некоторые одевали через плечо «широкие генеральские Станиславские или Анненские ленты»5. По городу разъезжали грузовики, из кузова которых прохожим раздавали оружие. Вооружение гражданского населения сразу же приняло бесконтрольный характер6. Часто оно было и бессмысленным и, по словам очевидца, «иногда представляло целый движущийся музей оружия»7. «Все закрытые лавки и винные склады были разгромлены, – вспоминал очевидец, – пьяная масса ликовала»8. Тем не менее победители, судя по всему, не чувствовали себя уверенно. Все или почти все боялись появления боеспособных и верных правительству войск с фронта.

«Да, положение становится серьезно, – записал в своем дневнике 28 февраля (13 марта) Ю. В. Ломоносов. – Но если даже весь Петроградский гарнизон перейдет на сторону народа, то и тогда ничего не значит. Придет с фронта дикая дивизия с артиллерией, и от всего восстания только мокро останется»9. Днем на Невском проехал автомобиль, пассажиры которого кричали о том, что царские войска заняли вокзал. Проспект опустел в течение нескольких минут10. Убедившись в ложности причин паники, толпа успокаивала себя доступными средствами. «На улицах немолчно, повсюду, по-видимому, беспричинно и бесцельно, – отмечал сочувствовавший революции В. Б. Станкевич, офицер военного времени, служивший в запасном батальоне, – происходила стрельба из пулеметов, винтовок и револьверов. Казалось, винтовки стреляли сами собой»11. Вооружившись, люди расстреливали таким образом свой страх, освобождаясь от него и вгоняя в страх своих противников и попутчиков.