МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №4, 2015(15) - Песах Амнуэль

прекрасно понимаю еще и то, что о чем бы я сейчас ни говорил, какие бы ни приводил доказательства, на какие воспоминания бы ни ссылался, все равно все бесполезно. Тогда остается только вот что: сейчас придут прислужники и раздадут нам одеяла и подголовники, мы разляжемся вдоль стен, прислужники закроют окна, станет темно… И всякий, кто попробует меня убить, назавтра воочию убедится в том, что у него ничего из этого не получилось. Вот нож! Берите! Кто возьмет?!

И так, к сожалению, всегда. 

Марита ПИТЕРСКАЯ

КЛАД ЧУДЕСНЫЙ, или ПРИТЧА О ТРЕХ ЖЕЛАНИЯХ

Под косматой елью,

В темном подземелье,

Где рождается родник, –

Меж корней живет старик.

Он неслыханно богат,

Он хранит заветный клад,

Кто родился в день воскресный,

Получает клад чудесный.

(В. Гауф, «Холодное сердце»)

Все началось с того, что дровосек из Шварцвальда, Матиас-простофиля, утопил свой топор в болоте, да и сам едва не утоп. Он шел по тропе, кругом было зелено и склизко, нога проваливалась в мох по самую щиколотку, кричали вороны на колко-еловых ветвях, а Матиас считал ворон и не замечал ничего, пока под сапогом не бурлыкнуло, не ухнуло где-то под ложечкой, и грязно-серая зелень не плеснулась ему прямо в лицо. Тогда он спросил… нет, не спросил, по-лягушачьи квакнул: «Что?», и трясина ответила: «Глумк!» и засосала его чуть поглубже. Матиас выругался, и оттолкнул серо-зеленые дряблые руки ее, липко обхватившие бока. Вороны на ветвях засмеялись, а трясина сжала его чуть сильнее – достаточно сильно, чтобы рыжее предзакатное солнце в глазах Матиаса мигнуло, точно угасающий фонарь, и закатившейся под стол монеткой скрылось за высокими елями. И Матиас крикнул ему: «Стой! Какого дьявола…», и черно-еловые ветви над головою его сложились в остроконечные рожки, и трясина ответила: «Чмок!» и всосала в себя еще пол-Матиаса. И Матиас заорал в полную силу, меся ногами топь, точно тесто в кадке, вязкое, к коже липнущее тесто, пахнущее болотною гнилью. Тесто лезло ему в лицо, Матиас отфыркивался, не желая есть, сплевывал мерзко-липучие комки, и вороны кричали без передыху, колкими, как иглы, елово-острыми голосами, и иглы застревали в горле, и Матиас вскоре не мог уже и кричать… а потом вдалеке послышались булькающие шаги, словно кто-то шел в гигантских сапогах, напрямки по болоту, с каждым шагом выдирая подошвы из черно-пакостной гнили… А потом сапоги остановились прямо напротив Матиаса, и чей-то громовый голос с вершины елей спросил: «Ну и что ты кричишь, букашка?»

Матиас поднял голову, вывернул шею, впечатываясь волосами в дрябло-болотную топь. Он был огромен, выше самых высоких елей, одетый в ярко-зеленое, с древесного цвета кожей, темный, как сама ночь, болотный великан, пришедший, чтобы… растоптать? съесть? поглумиться над утопающим Матиасом? И Матиас разозлился (а злился он не так чтобы уж часто в жизни), и сплюнул великану на сапог горечью отдающей слюной.

– Не видишь, что ли?! Тону в этом клятом болоте, пропадаю ни за понюшку табаку! А тебе чего надобно, пугало?! Шел бы и дальше своею дорогой!

Великан рассмеялся, заухал по-совиному, и черная топь под ногами его колыхнулась в такт, и точно щепку, шваркнула Матиаса к гладко-выпуклой кочке великаньих сапог. Матиас ухватился руками за кочку, вцепился, как утопающий в соломинку, подтянулся и выполз, скользкий, как червь, ничтожнейшая букашка в ногах повелителя леса.

– Сколько же в вас самомнения, клопы! И сколько страха за собственную шкуру… Забавственный коктейль, весьма и весьма забавственный. Мне бы, признаюсь, хотелось посмотреть, как ты тонешь, но посмотреть, как ты спасаешься, еще смешнее, – бурая, точно еловая кора, истрескавшаяся ладонь скользнула по кромке сапог, счищая болотную грязь, и остановилась перед Матиасом, и Матиас ухватился за палец, толстый, словно еловый ствол, и великан поднес Матиаса к лицу, к тускло-зеленому глазу, круглому, как у совы. – Как имя-то твое, мелюзга?

– Матиас, ваша болотная светлость. В деревне меня кличут Матиас-простофиля, а все потому, что не везет мне по жизни. Неудачник я, что и говорить. Какой шанс мне не дай, все из рук выпускаю. Видно под несчастливой звездою родился… – пробормотал Матиас в широкий, как плошка, зрачок. – Вот и сегодня, шел за дровами, с тропы не сворачивал, и как эта клятая трясина под сапоги подвернулась…

Он сокрушенно развел руками, и черный провал великаньего рта искривился в ехидной усмешке. Серые, как камень, зубы сверкнули из-под растрескавшейся древесной чешуей губы – великан забавлялся его жалкому, непутевому рассказу, его нелепой, неудавшейся судьбе. Может – забавлялся, а может и сочувствовал, желая помочь? Матиас отчаянно надеялся на последнее.

– Неудачник, говоришь? Звезды не так при рождении встали? Эх, любите вы собственные грехи на высшие силы валить! Букашки, как есть, ничтожные, мелко-пакостные букашки. Но любопытственно за вами порой наблюдать, ох, как любопытственно… И собственно говоря, любопытства ради…

Точно холодный ветер пронесся над вершинами елей, воздух сгустился, небо враз заволокло гнилостно-серым, резкими, как удар топора, криками, закричали вороны. Матиас почувствовал, как непредставимая сила подхватила его, сжала обручем грудь, выбивая остатки дыхания, швырнула куда-то в низко наплывшие облака, а затем плавно опустила на землю. Он стоял в двух шагах от едва не сожравшей его без остатка трясины, и сломанные ветром еловые ветки лежали у ног его, точно порушенные кресты, и от великана не было и следа, ни единого следа гигантских сапог, словно, выбросив Матиаса на сушу, он ушел, откуда явился – в склизко-болотную топь, погрузившись по самую маковку, и Матиас тому был весьма рад.

– Спасибо вам, ваше болотное высочество! Премного обязан! – он сунул пятерню к затылку, желая соскрести с головы шляпу, склонившись в поклоне перед великаньим благородством, но шляпы не обнаружил, и махнул рукою на эту небольшую потерю, и сделал едва ли не пару шагов, как вдруг откуда-то из-под ног его прозвучало: «Да не за что, собственно говоря. Забавные вы все, клопы!»

Произнесший это сам был немногим больше клопа – заросшее золотисто-коричневой шерстью создание размерами с крысу, уютно угнездившееся между еловых корней, в красной, как мухомор, островерхой шляпе и ярко-зеленом камзоле с золочеными пуговицами. Голос у него был писклявый и тихий, ничем не напоминающий громоподобный великаний рык, бурю, вырывающую с корнем столетние ели, но Матиас узнал его, сразу, мгновенно узнал, и ноги Матиаса подкосились от слабости.

– Забавные, м-да. И пугливые, как лесные мыши. Ну-ну,