Большой облом - Владимир Хачатуров

– Привлеклись, говорите? Это я вас за клевету привлеку, так привлеку, что в трубу вылетите! – Беспокойная кровь Кульчицкого, должно быть, заплутав, возвращается в голову, ну и, естественно, шумит, бурлит, волнуется.

– Как? – удивляется трубка с нежной эротичностью интонаций.

– Неужели факты подтвердились? Не может быть! В нашей газете с этим строго. Каждая публикация проверяется самым тщательным образом, – чтобы ни слова правды, один только чистой воды вымысел.

– Это не вымысел, а подлая клевета! – кричит Кульчицкий.

– Погодите биться головой о стену, уважаемый читатель, она вам еще пригодится. Я имею в виду стену, конечно…

– Дайте мне вашего начальника!

– Нате.

– Отвесвеный дезулный по номелу слусает, – раздается в трубке сухой, официальный, деловитый детский голосок.

– Деточка, дай трубочку папе, – просит Станислав Эдуардович, решивший не признавать своего поражения до самого конца. Чьего именно? А вот этого он пока не решил.

– Я силота, – лепечет ответственный дежурный.

– Опять псевдоним?

– Вообсе-то у меня псевдоним длугой, – Эмма Флигидсон. Я специализилуюсь на освесении половых плоблем людей плеклонного возласта. Плостите, сколько вам годиков?

Станислав Эдуардович отключает телефон и спешит в гостиную к бару, а точнее, к своему любимому «Джеку Дэниелсу». Занюхав пятерную порцию рукавом банного халата, опускается в кресло перед холодным камином и усмехается: здорово они меня уделали, сукины дети. А может, и не уделали. Может, они по жизни такие, с присвистом… Нет, одного стакана явно недостаточно, чтобы все это переварить. То есть наплевать на все на это. А что если они правы? Что если вчерашнее ЧП и вправду чья-то дурацкая шутка?.. Станислав Эдуардович вновь прикладывается к «Джеку Дэниелсу» и еще больше укрепляется в своих предположениях. Тогда все становится… Да ни черта ничего никуда не становится! Кому на хрен нужно тратить деньги, чтобы нанять этих клоунов-бандитов, и этого…

Массивный, инкрустированный, сработанный под ретро стационарный телефонный аппарат в гостиной разгоняет сомнения паровозным гудком. Подойти – не подойти? А если это матка с Лодзи телефоновачит[14]? От такого предположения Кульчицкого слегка прошибло потом. Все десять лет по переезде с дочерью Баськой в Польшу, она не оставляла попыток переманить на родину предков и своего непутевого сына. Резоны Станислава Эдуардовича (что у него в Южноморске крупное выгодное дело, что он тут человек известный, уважаемый и т. д., а в Польше ему придется все начинать заново, и еще неизвестно, как у него все сложится) пани Helena (в бытность в России – Елена Владиславовна) воспринимала не иначе как капризы избалованного женским вниманием холостяка. Она отказывалась верить, что Южноморск, который она помнила еще в сане села Южное, превратился в прекрасный комфортабельный курорт, что там можно не только месить грязь, отправляясь на, или возвращаясь с постылой работы в какой-нибудь облезлой конторе типа заготсырье, но и зарабатывать приличные деньги.

В этом заблуждении ее не могли переубедить даже солидные суммы, перечисляемые сыном на ее bieżacy rachunek[15], а то обстоятельство, что их зять Яцек с помощью ее Стася открыл в центральных воеводствах целую сеть прибыльных антикварных магазинов, лишний раз убеждало пани Helen-у в том, что сыновние отговорки не имеют под собой практической основы. Уж кто-кто, но ее Станислав везде найдет применение своим недюжинным способностям, tym bardziey[16] – в родной Польше. Печалило пани Helen-у не только упорное нежелание сына вернуться на родину, но и с каждым годом все ощутимее уменьшающийся словарный запас польских слов в лексиконе сына. То и дело при телефонных разговорах с ним ей приходилось слышать все одну и ту же просьбу: mówić wolniej[17]. А уж о произношении лучше не поминать, оно способно было довести до слез. Постепенно пани Helena утвердилась во мнении, что вовсе не капризы закоренелого холостяка удерживают ее Стася в России, но преступный бизнес. То есть сам Станислав, конечно, не преступник, но bandyci[18], которыми кишмя кишит Россия, втянули его в свои сети и заставляют шантажом и угрозами на них работать. Вот почему вместо сети приличных restoracyjny[19] ее сын вынужден содержать всякие сомнительные злачные заведения вроде этого претенциозного nocny klub[20], большую фотографию которого она обнаружила (по подсказке Станислава Эдуардовича) в одном из фешенебельных иллюстрированных журналов. Вызволить сына из рук бандитов, вернуть на землю предков и женить на хорошей скромной польской девушке, – стало целью жизни пани Helen-ы, а вовсе не навязчивой идеей, как полагали некоторые толстокожие паны, к числу которых, к сожалению, принадлежал и отец двух ее обожаемых внучек Яцек Желинский.

– Halo! Cześć![21] – решается наконец Кульчицкий поднять трубку, пребывая в полной уверенности насчет польского происхождения звонка.

– Слушай сюда, фраер. Если хочешь знать, кто под тебя копает, готовь капусту. Двадцать тонн баксов. Я перезвоню…

Отбой. Совсем все с ума посходили, что ли, – недоумевает Кульчицкий, – каких еще тонн? – А сердце бьется тревожно, а рука с зажатой в ней трубкой дрожит, потеет, сердечная, невзирая на понатыканные по всему дому кондиционеры.

Нет, ну ей же Богу, – хочет успокоить себя Станислав Эдуардович повторением той же мысли о всеобщем помешательстве, но вдруг спотыкается на слове и холодеет от пронзительной догадки: а что если это Бог хочет наказать меня за безнравственное помещение капитала? Ведь там и об игорном бизнесе есть, – когда менты Христовы шмотки на кон в карты… нет, в кости поставили…

В полном смятении проникает Станислав Эдуардович в чулан, жмет потайную кнопочку, проходит сквозь раздвинувшуюся стеночку, спускается по узкой винтовой лесенке в подвал, отпирает отпечатком большого пальца правой руки бронированную дверь с электронным замком и попадает в кромешную тьму. Привычно нашарив полочку, зажигает восковую спичку, затепляет лампадки: одну, вторую, третью… У каждого из углов своя. Становится на колени и озирает свое несметное сокровище – великолепную коллекцию византийских и русских икон. И долго так стоит, преклоненный, блуждая слезным взором по бесконечному киоту. Но вот глаза его замирают на одной, самой любимой. И тогда он шепчет: «Святая Матерь Божия, Дева Мария! помолись за нас грешных, ныне и в час наш последний». И закрывает лицо руками. И молчит в тоске. И вдруг ощущает на себе чей-то взгляд, полный ласкового понимания и нежной укоризны. И слышит голос: «Помолюсь, касатик, помолюсь…»