У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

оторваться друг от друга. Обнявшись, разговаривали полушепотом обо всем и ни о чем, как это бывает у влюбленных — все равно, о чем разговаривать, лишь бы слышать голос друг друга. За грязным пыльным окном подъезда медленно серел рассвет. Первой спохватилась Милка:

- Ой, всю ночь процеловались! А мне на работу спозаранку — обещала девчонкам пораньше прийти, уборку затеяли, а то на кухне грязь непролазная и крысы бегают! — она все это выпалила без остановки, чмокнула Робку в щеку и застучала каблучками вверх по лестнице.

Люба тоже не спала, когда заявился Робка. Она перешивала старую отцовскую рубаху. Светила лампа в красном абажуре с мохнатыми кистями, висевшая низко над столом — предмет гордости. Люба купила ее по дешевке на Бабьегородском рынке у какой-то старухи. Уютно стрекотала швейная машинка «Зингер», еще довоенного производства, свет лампы освещал лицо матери, снующие проворно руки. Она вздрогнула и подняла голову, услышав, как щелкнул замок входной двери, потом раздались шаги по коридору, такие знакомые шаги. Вся квартира спала, и потому шаги эти были особен но хорошо слышны. Мать дождалась, когда Робка вошел в комнату, и тут же опустила голову, быстро завертела ручкой машинки. Ровный механический стрекот наполнил комнату.

- Извини, мам... — негромко проговорил Робка от порога. — Я девушку провожал…

- Девушку... — неопределенным тоном хмыкнула мать, странная улыбка появилась на ее лице и какая-то растерянность во взгляде. Собралась обрушиться с руганью, а тут — на тебе... девушку провожал... И не врет, кажется, и голос тверезый, и вид какой-то... чокнутый... Мать, обернувшись, посмотрела на него, спросила: — Есть будешь? На кухне треска жареная на сковородке. Подогрей только.

- Да не хочется что-то... — Робка неуверенно улыбнулся. — Спать хочу…

- Понятное дело, — усмехнулась Люба и снова отвернулась к машинке, завертела ручку, спросила: — Ну что, кончилась твоя учеба, раз по свиданкам стал бегать.

Учитель истории приходил, спрашивал, почему в школу не ходишь? Не тянет, да? Скучно учиться?

- Почему? — Робка прошел к старому кожаному дивану, стоявшему в углу рядом с кроватью бабки, отгороженной ширмой, стал раздеваться. — Директор не пускает.

- Почему это не пускает?

- Велел, чтобы ты в школу пришла. Дневник отобрал.

- Опять что-нибудь нашкодил? — Мать перестала вертеть ручку машинки, посмотрела на сына.

- Да ничего не нашкодил, — покривился Робка. — Кто-то стекло на первом этаже расколотил, а директор считает, что это я.

- Какое стекло? — не поняла Люба.

- Ну, у директора в кабинете... Кирпичом засветили. Так этот кирпич прямо директору на стол упал, — Робка злорадно ухмыльнулся.

- Кто ж эту гадость сделал?

- А я знаю?

- Знаешь, конечно. Или ты это сделал, или знаешь, кто разбил.

- Ну знаю, и что с того?

- Ах, ты товарища выдавать не хочешь? А то, что тебя вместо него в школу не пускают, этому товарищу не стыдно?

- А что он может сделать? Он же не виноват, что директор на меня думает?

- А кто это сделал? — спросила Люба для проформы, потому что и в мыслях не могла допустить, что ее Робка кого-то выдаст. И конечно, услышала то, что и ожидала услышать:

- Не знаю…

- Вот поэтому директор тебя и не пускает, шпану и прогульщика. Зачем тебя пускать-то? Чтоб ты другим учиться мешал? — Люба смотрела на него усталыми печальными глазами. — Не хочешь учиться — не надо, неволить не стану. На завод иди. Или вон на стройку к Федору Ивановичу... Неужто у матери на шее сидеть собрался? А может, воровать станешь? Вижу, тебя на блатную романтику потянуло…

Робка молчал, расстилая на кожаном диване простыню и одеяло. Спиной он чувствовал требовательный взгляд матери и не знал, что ответить. Можно, конечно, начать отпираться, уверять мать, что он жаждет учиться, что никакая он не шпана, но…

- Ты думаешь, для чего я живу? Чтоб тебя на ноги поставить... Бабушку прокормить... Чтобы ты человеком стал, а не каким-нибудь... отбросом общества... Вот Борька вернется, кому хлопот прибавится? Матери! Если опять за старое возьмется, задушу собственными руками! И ты... в общем, решай сам: не хочешь учиться — иди работать…

- Сказал же, директор не пускает... — пробурчал Робка и юркнул под одеяло, накрылся с головой. Стало тихо, вновь застрекотала швейная машинка. —

Мам... — спросил из-под одеяла Робка. — А ты про отца справки не наводила? Может, он живой... где-нибудь живет себе…

- Ну если б он был живой, разве ж он к нам не вернулся бы? — мать обернулась к дивану, усмехнулась.

- Вон дядя Толя из сороковой квартиры. В прошлом году вернулся.

- Так он в плену был... потом сидел... Отсидел свое и вернулся, — ответила мать.

- За что сидел?

- За то, что в плену был.

- И что, всех, кто в плену был, сажали? — Робка сдернул одеяло с головы, тревожно посмотрел на материнскую спину, затылок.

- Не всех, конечно... кому какой следователь попадался... кому везло, а кому... — с некоторой растерянностью в голосе отвечала мать.

- Так, может, и отец в плену был?.. А потом его посадили?

- Мы бы тогда знали, Робик. Он бы нам тогда написал... — Она задумалась, глядя в пустоту, повторила убежденно: — Обязательно написал бы. Он знаешь как тебя любил? — Глаза матери засветились воспоминаниями, и дрожащая улыбка появилась на губах. — Ты еще в люльке лежал. Вот он подойдет, посмотрит на тебя и плачет... — и у Любы в глазах заблестели слезы. — Любка, говорит, у меня двое сынов, я самый счастливый человек на свете…

- А кого он больше любил, меня или Борьку? — ревниво спросил Робка.

- Разве можно любить больше или меньше? — качнула головой Люба. — Можно просто любить — и все... И вас он любил... и меня... — Заскорузлым пальцем она смахнула слезу со щеки, шмыгнула носом и проговорила строгим голосом: — Дрыхни, спрашивалыцик! И чтоб завтра в школу отправлялся! Еще раз прогуляешь — шкуру спущу!

...Костина мама была молодая, красивая, в каком-то жутковато-роскошном халате небесно-голубого цвета, пышная прическа с шестимесячной завивкой, холеные руки с огненно-красными лаковыми ногтями. И прихожая была у них царственная: громадное зеркало в тяжелой раме красного дерева, какие-то диковинные китайские вазы, на которых были изображены пузатые полуголые люди с тощими