Декрет о народной любви - Джеймс Мик

К ночи вышли на артиллерийские редуты. Еще не стреляли, но готовились. Дорога шла вблизи батареи, включавшей с дюжины две гаубиц. Вокруг орудий сновали сотни людей; ни разу прежде не доводилось мне встречать подобного рвения или целеустремленности в работе с пушками.

Ты же знаешь, Аннушка, что я не поэт и сравнения даются мне с трудом, однако, вспоминая происходившее, кажется, будто люди прислуживали пушкам, точно орудия повелевали человеком и точно люди собрались там ради самих установок. Помнишь ли ты, как мы ходили в синематограф и видели там фильм о Людовике XIV, прозванном «король-солнце»? Как грузный толстяк, игравший короля, стоял в совершенной неподвижности, позевывая, а вокруг суетились десятки слуг, одевая, омывая и пудря властителя. Король же вовсе не показывал виду, будто замечает присутствие придворных или их работу, таково было его могущество.

И здесь пушки, черные, огромные, уродливые трубы на колесах, снабженные замками и зарядниками, повелевали людьми. Возле каждого орудия высилась груда с лошадь: латунные снаряды, которыми предстояло насытить гаубицы.

Мы не дошли до места с полверсты, и тут артиллеристы застыли, точно актеры живой картины, и каждое орудие полыхнуло яркой вспышкой, испуская черное дымовое облако, после чего пушки отскочили и вновь подкатились вперед.

Я испытал мимолетное удивление от безмолвности выстрелов. Затем нас настиг звук: последовательность глухих, ужасных ударов.

Вероятно, подготовка наша оказалась недостаточной. Никогда прежде не доводилось мне находиться в такой близости от столь многих орудий. Мне следует оговориться, Аннушка, что то был не просто громкий звук, наподобие пронзительного гудка проезжающего мимо парохода или же оркестрового шума. О нет, то был физический удар, не просто оглушающий, но бьющий в грудь, отчего казалось, вот-вот вырвет и сердце, и легкие.

Большинство изо всех сил старалось совладать с лошадьми. Некоторые отпрянули, но никто не отступил.

Хиджаз перенес грохот лучше меня. Несколько мгновений спустя я осознал, что нахожусь в седле, зажмурив глаза, дыша так, точно только что тонул, и так сильно стиснув коня коленами, что животное замедлило ход и едва не остановилось.

И обстрел завершился: вновь послышался топот солдатских ног, строем бредущих перед нами, и снова зачирикали над полями по обе стороны дороги птицы.

Успокоившись, я понуканием погнал Хиджаза вперед, пока мой скакун не загородил дорогу марширующему следом эскадрону.

Как только я миновал редуты, вновь выстрелили из пушек. Вспышка, дым, отдача орудий, взрывы — всё сразу. Издать залп более громкий, чем прежде, было невозможно… однако же именно это и случилось. Мысли мои были заняты лишь собою, как бы выдержать. Такое потаенное чувство… Казалось, передо мною возник незнакомец и, не произнеся ни слова, что есть духу пихнул в грудь.

Не отдавая отчета в собственных действиях, я выпустил поводья, и ноги будто по собственной воле приподнялись в стременах, я съежился, подтянув колени к луке седла, прикрывая руками лицо.

Как и в прошлый раз, ужас исчез, и я вновь смог осознавать собственные действия, медленно отстраняя ладони от глаз. Происходящее с трудом поддавалось осмыслению: казалось, я очутился в тени, хотя деревьев нигде не было, а Хиджаз шел вперед, словно бы ничего не случилось.

Выпрямившись, я вновь опустил ноги в стремена. Пока я старался укрыться от пушечного грома, четверо моих конников закрывали меня от взора прочих, взяв Хиджаза под уздцы. Молча, не глядя на меня. Движения их были грациозны и стремительны, точно выучены.

Я испытал потрясение и чувство благодарности, хотя и не стал ничего говорить, готовясь к очередному залпу, стиснув зубы и чувствуя, как скользит смоченная потом узда.

В этот раз залп не раздался, пока мы не прошли с версту, и звучал уже не столь невыносимо.

Не знаю, что случилось; должно быть, солдаты заметили на учениях, как я вздрагиваю при звуках орудий, и подготовились к такому случаю, или же им что-то рассказал полковник. Прежний наш начальник спрашивал меня о залпах, и я солгал, что они меня нимало не тревожат. Ах, гордыня…

А что конники? Им удалось растрогать меня и завоевать мое расположение такою заботою. Но что, если бы меня заметили и отослали обратно, у всех на виду, да еще, вероятно, и обвинили в трусости? Быть может, меня расстреляли бы. Вероятно, я не увиделся бы с Хановым вновь. На всё воля Господа.

Мы скакали вперед. Через некоторое время пушечная канонада стихла, воцарилась мирная тишина, хотя я и помню, что гражданских нам попадалось немного.

Выехали на тракт. Полк определили квартировать в опустевшей деревне, здесь же мы получили пищу и возможность умыться, а штабные стали на постой в хату самого богатого крестьянина. Установили полевую связь, то и дело проносился курьер на мотоциклетке. Вновь то же чувство порядка и сообразной подчиненности иной силе, гораздо более чуждой и требовательной, чем та, которой служили мы давеча. Примерно в четыре часа пополудни боевым эскадронам пришел приказ: строиться в конные отряды и выступать.

До нижних офицерских чинов докатились слухи о тоги, что говорили в штабе. Наступление будет не решающим: до этого еще далеко. Нас отсылают испытать вражескую оборону. Воздушные шары, авиаторы, лазутчики — всё пустили на то, чтобы разведать вражеские укрепления (как оказалось, нас отвезли на австрийский фронт), однако же полными сведениями начальство не располагало.

Особый интерес командования вызывала поросшая лесом лощина. Туда-то и предстояло спуститься по пологим склонам нашему полку. Рымлин-Печерскому досталось: маневр следовало провести еще вчера, а потому — хотя светлого времени оставалось не более пяти часов, а нам предстояло выступить, провести рекогносцировку и вернуться — новый командир распорядился начинать незамедлительно.

План вовсе не пришелся эскадронным командирам по душе, ибо предстояло всем полком протиснуться через лесную чащобу, разросшуюся на полверсты, и выйти на открытую местность, через которую пролегала дорога в лощину. Рымлин-Печерский настоял на своем, заметив, что в штабе обещали выслать подкрепление из стрелков, которых намеревались расставить по обеим сторонам лощины.

Мы выступили, и солнце било в глаза, точно мы преподнесли его в дар австрийцам, чтобы те воспользовались преимуществом.

Час спустя перед нами показалась лощина. По пшеничной стерне, колонной по четыре, шли строем эскадроны. Предстояло как можно скорее перебраться через лощину, а после развернуться и ринуться на склоны.

Адъютант Рымлин-Печерского глядел в бинокль. Но даже без оптики он мог заметить флаги, развевающиеся у лесной кромки: знак того, что пехота заняла позиции. Горнист протрубил конный марш, и лошади припустили трусцою. Оголили шашки, хотя, Бог свидетель, вовсе не собирались найти им применение. Острые клинки, отягощая ладони, придадут уверенности. Мы и впрямь почувствовали силу, лишь только забилась земля от топота копыт, ибо были молоды, и казалось, воинство наше непобедимо в своей многочисленности, почти тысяча, туча конской мощи и боевых мундиров, подхваченная вихрем.