Ветер и море - Марша Кэнхем

Она уже торопливо возвращалась, бросив последний быстрый взгляд на оружейную палубу, когда заметила спускавшегося вниз Баллантайна.

Он ничего не сказал ей, даже не выразил недовольства тем, что она вышла из каюты, а только бросил быстрый взгляд на ее одежду. Баллантайн был небрит, растрепанные волосы свисали на его лицо, одежда была грязной, мятой и пропахла парусиной, из которой он соорудил себе постель.

В каюте он, повернувшись спиной к Кортни, сбросил с себя рубашку и швырнул ее вместе с остальной грязной одеждой в шкаф, а потом, нагнувшись над умывальником, умылся, оставив на щеках густую мыльную пену. Достав из запертой тумбы письменного стола маленькую опасную бритву с ручкой из слоновой кости, Баллантайн принялся соскабливать щетину на подбородке, и его серые глаза совершенно не обращали внимания на пристально рассматривавшие его зеленые.

Грудь лейтенанта, как отметила Кортни, состояла из одних мускулов, талия была узкой, а живот плоским. Рыжая поросль начиналась высоко у ключиц и сужалась до ширины ладони там, где проходил ремень бриджей, а более нежная поросль покрывала руки и – предположила Кортни – длинные крепкие ноги. Кортни спокойно изучала широкую спину и плечи, размышляя над тем, как могла бы она потрудиться, если бы бритва с самого начала попала в ее руки.

Треснутое зеркало вдруг превратилось в голубоватую сталь, и у Кортни возникло ощущение, что его глаза ощупывают ее в полумраке.

– На корабле существует правило, по которому все обязаны присутствовать при наказании, – холодно сообщил Баллантайн. – Я надеялся, что мне удастся избавить вас от этого, но, к сожалению, капитан узнал о Курте Брауне и ожидает увидеть его на палубе.

– Курт Браун?

– Это самое лучшее имя, которое я смог предложить в тот момент, – сухо объяснил он и, выпрямившись, грубым полотенцем стер с подбородка остатки пены, а затем расчесал золотистые волосы и собрал их в хвост на затылке. Завязывая бантом черную шелковую ленту, Адриан снова встретился взглядом с Кортни. – Если уж мы обсуждаем заведенный распорядок, то запомните: я люблю, чтобы черный кофе уже ждал меня, когда я просыпаюсь. Я люблю, чтобы бисквиты мне подавали горячими, а порридж без пенки. Каюту необходимо тщательно отмывать раз в неделю и раз в неделю стирать мое белье. Через день я принимаю горячую ванну... вы можете использовать эту воду для себя, когда я закончу. Впредь вы будете вставать на полчаса раньше меня. Надеюсь, вы хорошо выспались, потому что если я когда-нибудь снова застану вас в своей постели, я вас выпорю. Все понятно?

– Понятно.

– Это займет ваше утро и удержит вас от глупостей. Вторую половину дня вы будете проводить с доктором Рутгером в лазарете. Отсутствие у вас брезгливости может там очень пригодиться. Обедать вы будете здесь в одиночестве, пока я не удостоверюсь, что вы умеете себя вести. Тогда вы сможете вместе с Малышом Дики и остальными мальчиками питаться в кают-компании тем, что не доели офицеры. Любое накопление, утаивание еды или драка с другими мальчиками категорически запрещаются. Любая ложь, жульничество или воровство заслуживают порки. Все понятно?

– Понятно, – вкрадчиво ответила Кортни, – что вы можете отправляться ко всем чертям.

– Сквернословию тоже будет положен конец. – Обернувшись, Баллантайн сверкнул на нее серыми глазами. – Еще раз выругаетесь в моем присутствии – и заработаете удар саблей плашмя по мягкому месту.

– Вы не посмеете, трусливый Янки! – Кортни прищурилась и уперла руки в бедра.

Баллантайн провел бессонную ночь под открытым небом, мысленно перебирая все причины, какие только мог придумать, для того чтобы отправить девушку снова в трюм, и вслух проклинал каждый довод, не позволявший ему это сделать.

– Последний раз предупреждаю... – Сейчас его терпение было на исходе, и он сделал глубокий вдох.

Глаза Кортни с откровенным вызовом смотрели на него, а память услужливо подсказывала отборные ирландские ругательства, однако Баллантайн вовсе не желал их выслушивать. На крючке с внутренней стороны дверцы шкафа висели ножны, и он в два шага оказался возле них. Со свистом вытащив из ножен клинок, он рассек воздух, прежде чем сердце Кортни успело сделать еще один удар. С громким шлепком блестящая сталь опустилась на нежные ягодицы, и Кортни с громким визгом отскочила в сторону.

– Негодяй! Самодовольный, трусливый... – Она задохнулась, когда второй такой же болезненный удар оставил свою отметину; воздух вырвался из ее легких, и она яростно начала растирать ладонью больное место.

В том, как Баллантайн выставил вперед подбородок, не было ничего, кроме мрачного обещания. Он все еще был обнажен до пояса, его смуглая кожа резко контрастировала с испачканными белыми бриджами, и всем своим обликом он походил на рассвирепевшего военачальника: глаза горят, а сабля наготове.

– Проклятый негодяй! – крикнула Кортни. – Проклятый, презренный американский него...

Сабля еще дважды блеснула в воздухе, и дважды тело Кортни вздрогнуло. Левое бедро нестерпимо болело, и Кортни тщетно искала путь к спасению, но Баллантайн загнал ее в угол, а там невозможно было увернуться, некуда было спрятаться от холодной решимости в его глазах. Кортни чуть не расплакалась, но заставила себя проглотить кислый комок в горле: слезы – оружие женщин, и она не желала им пользоваться.

– Что, Янки, после этого вы чувствуете себя большим и сильным? – тихо спросила она. – Сначала кулаки, теперь сабля. Вам доставляет удовольствие бить беззащитных женщин?

– Ваше время истекает, – предупредил он, пропустив оскорбление мимо ушей. – И страдает ваш зад. Сомневаюсь, что Дункан Фарроу посчитал бы это разумной демонстрацией ума своей дочери.

– Не смейте произносить его имя, Янки! – В глубине глаз цвета морской воды вспыхнул яростный огонь.

– Лейтенант Баллантайн, – поправил он, угрожающе подняв саблю.

– Скажите мне кое-что, лейтенант Янки. – У Кортни задрожал подбородок, а в уголках глаз все же выступили слезы. – После долгого, трудного дня избиения женщин и порки раненых мужчин вы сможете спать спокойно?

Сабля блеснула в руке Адриана, гнев не исчез с его лица, и взгляд остался холодным и безжалостным, но в глазах промелькнула тень – тень, которую скрыли от Кортни ее слезы.

– Неужели вас ничто не трогает, Янки? – дрожащими губами прошептала она. – Неужели ваша совесть никогда вас не беспокоит?

– Она беспокоит меня настолько же, насколько ваша беспокоит вас.

– Я никогда не приказывала пороть смертельно раненного человека, чтобы он умер под плетью, – медленно покачала головой Кортни. – Храброго человека, чье единственное преступление в том, что он хотел умереть с честью. Скажите мне, Янки, вы могли бы лежать, как свинья, в собственном дерьме и не пытаться что-то сделать для того, чтобы освободить себя и своих людей? Вы можете сейчас спрятаться за ваши великолепные золотые галуны и вашу надменность и вынести приговор кому угодно, только не самому себе?