1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

к закату, так что нужно использовать последний оставшийся вздох на то, чтобы положить конец попыткам реставрации буржуазного строя». Мао был убежден, что прошлые формы борьбы не смогут решить нынешних проблем. Ему требовался новый путь, который мобилизовал бы все слои масс. Его решением стала «культурная революция». Нельзя навести порядок в мире, не ввергнув его сначала в хаос.

По распоряжению Мао 16 мая 1966 года на расширенном заседании Политбюро был принят документ, обвиняющий представителей буржуазии в том, что они проникли в партию, правительство, армию и различные культурные круги. Они якобы просто кучка контрреволюционеров-ревизионистов, которые только и ждут возможности захватить политическую власть и превратить диктатуру пролетариата в диктатуру буржуазии.

В том же месяце на руководство Пекинского университета обрушилась яростная атака в форме пропагандистского плаката, дацзыбао, размещенного на его территории. С середины 1950-х годов такие плакаты, написанные от руки на одном или нескольких листах бумаги, развешивали в общественных местах, используя как инструменты запуска политических кампаний и формирования общественного мнения. Это были своего рода блоги и Facebook[26] эпохи Мао, с той лишь разницей, что их идеи и формулировки находились под строгим контролем и имели определенные цели. Атака на руководство Пекинского университета была частью более масштабного мероприятия, ставившего цель сместить муниципальное руководство Пекина, которое Мао считал реакционным.

Беседуя с женой Цзян Цин, Мао поделился ожиданиями от «культурной революции». Чтобы управлять обществом должным образом, сказал он, сначала его нужно ввергнуть в хаос. Подобная встряска требовалась, по его мнению, каждые семь-восемь лет, чтобы выманивать «бычьеголовых демонов и змееподобных бесов» из их нор, выявляя их классовую природу. «Культурная революция» должна была превратиться в военный маневр национального масштаба, когда все — и левые, и правые, и колеблющиеся приспособленцы — получат по заслугам.

Шестнадцатого июля 1966 года в Ухане было солнечно. Мао в одних плавках спустился в воду с моторной лодки у только что построенного моста через Янцзы и благополучно проплыл в течение шестидесяти пяти минут вниз по течению. В этом показном мероприятии для прессы любитель театральных эффектов в очередной раз продемонстрировал свою харизму и запас жизненных сил. Запись его заплыва показали по всей стране, а его неукротимый дух в «сражении с волнами посреди реки» должен был вдохновить маленьких генералов революции.

Вернувшись в Пекин, Мао сделал резкое заявление под лозунгом «Огонь по штабам!» — это была прямая атака на руководство КПК, и вскоре на линии огня оказались все представители власти. После этого, будто вода из пожарного шланга, хлынули революционные массы — из каждого цеха, каждой школы, каждой улицы, стремительно организуя крупные соединения, которые бурлили по всей стране в городах и селах, на фабриках и в шахтах — от больших городов до дальних границ.

В следующие несколько недель Мао восемь раз поднимался на врата Тяньаньмэнь, теперь уже в зеленой военной форме и вместе со ближайшим товарищем по оружию Линь Бяо, одним из немногих оставшихся представителей старой гвардии (который потом предаст его). Восемнадцатого августа на первом из таких митингов, в ходе которого на площади собралось около миллиона хунвэйбинов, студентка повязала Мао на рукав красную повязку, а он призвал ее к воинственности — этот совет многие юные радикалы истолковали как сигнал вести себя еще агрессивнее в борьбе с врагами Мао. Председатель снова и снова выходил приветствовать огромные толпы, советуя им думать, действовать и бунтовать еще смелее. «Не боясь плахи палача, отважьтесь стащить императора с коня»[27], — убеждал он, но этим императором, конечно, был не он, а руководящая бюрократия, которую Мао считал своим врагом.

Двадцать третьего августа 1966 года хунвэйбины привели в Храм Конфуция в Пекине нескольких писателей, в том числе старого друга Ай Цина прозаика Лао Шэ. Там их обвинили в преступлениях и жестоко избили. На следующее утро тело Лао Шэ было обнаружено в озере неподалеку. В тот же день замучили до смерти Ли Да, ректора Уханьского университета; десять дней спустя в своем доме в Шанхае повесились Фу Лэй, знаменитый переводчик Вольтера и Бальзака, и его жена Чжу Мэйфу. Начался красный террор.

Однажды утром в Шихэцзы я увидел, что на улочке около нашего дома, обычно очень тихой, собралась толпа. Люди читали свежие плакаты. Там часто упоминался мой отец, и два иероглифа его имени были перечеркнуты красной краской, чтобы показать его статус изгоя. Я не мог понять, что означают эти общие формулировки, которыми были усыпаны плакаты, — «Сорвите ложную личину Ай Цина», «Обнажите контрреволюционную сущность Ай Цина» и «Вытащите на свет затаившегося правого», но они явно не сулили ничего хорошего ни отцу, ни нам. На плакатах даже ругали «странную и вызывающую одежду» моей матери, ужасаясь ее высоким каблукам и облегающим платьям.

Авторами плакатов были актеры и писатели, образованные люди вроде моих родителей, и они часто гостили в нашем доме. Теперь, с началом политического шторма, они держали нос по ветру, предавая и оговаривая других в надежде улучшить свое положение.

Некоторое время спустя тем же летом, когда мы обедали, в дом ворвалась толпа молодежи в зеленой военной форме с повязками хунвэйбинов на рукавах. Громко зачитав несколько цитат председателя Мао, они принялись обыскивать дом. К этой задаче они подошли очень ответственно: отрывали половицы, пролистывали каждую книгу, перебирали все письма и фотографии в поисках чего-нибудь подозрительного. В итоге они вывезли на тележке отцовские рукописи, письма и другие личные вещи, оставив после себя полный разгром.

Сестра плакала, расстроенная потерей изящных вещиц, который отец собирал всю жизнь, а он пытался ее утешить. «Вещи не главное, — сказал он. — Пусть оставляют себе, если хотят». Для него значение имели только рукописи. Но длинную поэму о Шанхае и неопубликованные заметки, написанные в Большой северной пустоши, восстановить не удалось.

Все полки отца были заставлены литературой, но он собирал и художественные альбомы. Когда я был маленьким и не умел еще читать, мне доставляли радость тома с яркими обложками и иллюстрациями: позолоченные Мадонны, офорты Рембрандта, архитектура классицизма и Ренессанса. Все они окрыляли мое воображение. Я также помню сборники поэзии Уитмана, Бодлера, Маяковского, Лорки и турецкого поэта Назыма Хикмета. Меня завораживали иллюстрации Пикассо к поэтическому сборнику Поля Элюара, а также китайские ксилографии раннего революционного периода и традиционные вырезанные из бумаги ажурные картинки, которые отец купил в Яньане. Когда переворачиваешь страницы книг, от них исходит уникальный аромат, который сразу сообщает, что они совершенно из другого времени и места.