1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

С ранних лет мы знали, что отец очень дорожит этими книгами и альбомами, так как его лицо светлело, стоило ему заговорить о них. Они помогали отцу отвлечься от невзгод.

Но в нынешних условиях каждая ниточка их льняных обложек представляла для нас опасность. После нескольких налетов хунвэйбинов отец решил сжечь все свои книги, и я помогал ему. Мы сложили книги в стопки около костра, и я одну за другой вырывал страницы и бросал в огонь. Словно тонущие призраки, они корчились и исчезали в пламени. Когда они превратились в пепел, в меня вселилась странная сила. С тех самых пор эта сила постепенно распространила свою власть над моим телом и разумом, пока не проявилась с мощью, способной устрашить даже самого могущественного противника. Я говорю о приверженности разуму и чувству прекрасного — эти качества несокрушимы и бескомпромиссны, а любая попытка подавить их вызывает противодействие.

Кампания против «правых элементов» была направлена против образованной элиты, а «культурная революция» боролась со всеми. Школы закрывались, чтобы ученики могли участвовать в революционной деятельности, а многих учителей, обвиняемых в проведении буржуазной образовательной линии, унижали, избивали, а то и хуже. Взрослые дни напролет проводили на собраниях или обличительных сессиях и не успевали следить за детьми, так что мы могли сколько угодно играть в заброшенных зданиях. Любимой игрой были прятки. Однажды я искал, где бы получше спрятаться, и влез через окно в пустой кабинет. Присев на корточки, я заметил, что по полу разбросаны бумаги. Меня потрясло увиденное: там лежали наши семейные фотографии, связки писем и много-много страниц, исписанных знакомым отцовским почерком. Это были наши главные сокровища, и потеря этих немногих вещественных свидетельств глубоко личных воспоминаний моего отца навсегда обеднит мои представления о семье и обществе.

Однажды мать пришла домой и обнаружила, что настенный крюк, на который мы вешали наши сумки, упал на пол. На отцовском письменном столе лежала лампочка, и когда она взяла ее в руки, то увидела, что нить внутри цела. «Зачем ты выкрутил лампочку, если она не перегорела?» — спросила она отца, который сидел молча. Вдруг она поняла, что он, вероятно, пытался повеситься на настенном крюке, а теперь размышлял о том, как еще можно совершить самоубийство. Она заплакала и крепко обняла его. «Ай Цин, даже не думай об этом! Что с нами станет, если ты умрешь? Не делай так больше!»

Отец взглянул на моего маленького брата Ай Даня, который крепко спал и ничего не знал о несчастье, которое чуть было не случилось. «Гао Ин, — сказал он, — дети еще так малы, как бы ты справилась одна? Не волнуйся, мне не хватит смелости это сделать».

В 1967 году соперничество между разными фракциями хунвэйбинов усилилось. Все они были убеждены в собственной непоколебимой верности председателю Мао, но разногласия и взаимная вражда привели к вооруженным столкновениям. Ночью 25 января 1967 года один такой конфликт разразился в нашем районе между «мятежниками» — самыми радикальными хунвэйбинами и «роялистами» — их соперниками, которые стремились защитить партийные интересы.

В ту ночь я слышал, как по крыше бегали люди, ломая черепицу, и как множество голосов сливается в неразборчивый шум. Из громкоговорителей доносилась оглушающая какофония лозунгов и угроз. На следующий день послышались выстрелы — громкий и резкий звук напоминал треск бобов на сковороде. Выстрелы прекратились только с наступлением темноты, и на наш район наконец опустилась тишина.

На следующее утро под холодным небом на заледеневшей земле лежало около двадцати трупов. Среди них были солдат, беременная женщина и мой одноклассник Ма Лу, которого обожали все соседи. Пуля настигла его на пути домой — он ходил за водой, и рядом с его скрючившимся телом валялись два ведра и коромысло, которые уже успели вмерзнуть в лед. Тело солдата закоченело, как камень. Взбудораженные новизной ситуации местные мальчишки демонстрировали друг другу, что совсем не испугались, и по очереди запрыгивали на тело солдата.

Ходили слухи, но никто не знал наверняка, что случилось в ту ужасную ночь, и никто не взял на себя ответственность. Позже даже поползли нелепые слухи, будто стычкой тайно руководил мой отец, а мать обвинили в пособничестве.

Однажды утром я вернулся домой и увидел сестру Линлин и брата Гао Цзяня в военной форме, которую они бог знает где раздобыли. Мне это показалось очень странным, и не потому, что одежда им не по размеру, а потому, что им не положено было ее носить, ведь наш отец принадлежал к «пяти категориям дискредитировавших себя слоев населения» — помещикам, кулакам, контрреволюционным элементам, преступникам и «правым». В те годы была популярная песенка: «У драконов родятся драконы, у фениксов — фениксы. Если крысы имеют крысят, они рождены для жизни в норе». Теория наследственности тогда была в моде: революционная элита никогда бы не приняла детей из «пяти категорий», как крысеныш никогда не стал бы драконом.

Линлин и Гао Цзянь уже были подростками, и мать все больше беспокоилась за них. Она убедила их отправиться обратно в Пекин, к своему биологическому отцу, чья принадлежность к «революционным кадрам» пока оберегала его от всяческих чисток. Семье предстояло разделиться, и я чувствовал, как отец расстроился, ведь приемных детей он любил как своих — настолько, что я даже не знал, что у нас разные отцы. Но мать не хотела, чтобы их жизнь пошла под откос только из-за того, что она вышла замуж за моего отца, а он понимал ее страхи. В те опасные времена отправить их в более спокойное место было мудрым решением.

Столкнувшись с неминуемой разлукой, в глубине души я испытывал боль, понимая, что на самом деле мы не были одной семьей: у некоторых из нас были другие варианты.

Я неподвижно сидел перед сестрой. «Не уезжай», — прошептал я.

Но Линлин лишь бросила на меня странный взгляд — может, она не слышала, что я сказал.

После отъезда Линлин и Гао Цзяня дом затих, но каждый день мы ждали очередных неприятностей. Через несколько недель Гао Цзянь вернулся. Биологический отец принял в дом Линлин, а ее младшего брата нет. Мне, десятилетке, это казалось очень странным, и я постоянно выспрашивал сводного брата, почему отец не взял его к себе. Для Гао Цзяня, конечно же, это был самый обидный вопрос на свете, поэтому в ответ я обычно получал по морде. Тогда я не знал, что опеку над Гао Цзянем присудили матери, так что ее