Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva) - Валентин Бадрак

– Произошло вопиющее ослабление воли. Сознание человеческое деградировало, цивилизация с ее необъятными возможностями предопределила вымирание современного жителя планеты. Все неизлечимые болезни пришли к человеку как результат этой чудовищной потери воли, извечного желания человека создавать и производить. Болезнь и смерть – не важно, каким образом они приходят, – стали результатом отсутствия напряжения как акта воли.

Шура разошелся, как будто выступал перед полным залом слушателей. Лантаров размышлял: вот оно, следствие долгого отшельничества – готовность человека разговаривать как бы с самим собой, вещать для самого себя. Но Шура не прав лишь в одном – жизнь с отшельником не убеждала Кирилла.

– Трансляция насилия и убийств с захватывающими сюжетами заполонила пространство. Засоренное сознание стало заживо умирать, прогнивая изнутри задолго до физической смерти. В таких условиях, друг мой, выжить можно лишь на периферии, в стороне от шума и хаоса. Ваше поколение, Кирилл, живет вблизи апокалипсиса, и я не знаю, удастся ли вам…

Они еще раз побывали в парной и долго пили чай, разговаривая о проблемах бытия цивилизации, о причинах апатии, роста насилия и агрессии. И Лантаров почувствовал, как в его больное, хилое тело постепенно вливается бодрость. Что-то вошло в его голову, хотя он не мог дать этому «что-то» однозначную оценку. Казалось, что прежде в голове у него тянулся шлейф выхлопов, как от автомобиля со скверно отрегулированным двигателем. И вот сейчас, долгими беседами и раздумьями на удалении от цивилизованного мира происходит выветривание вредных газов и насыщение чистым свежим озоном.

3

После парной Лантаров спал подобно счастливому ребенку, не ведающему тревог взрослых и их тяжелых снов. Он проснулся, когда за окном уже давно шумел неугомонный день. Во двора слышен был радостный рык Тёмы, гонявшего птиц от своей миски и находившего особое удовольствие в отстаивании своей собачьей трапезы. «Весна…» – прискакала сама собой шальная мысль. И ему подумалось, что такой глубокий сон был, как маленькая временная смерть с повторным рождением и очищением от всех былых терзаний ума. Ни о чем не думая, он сладко потянулся всем телом. И вдруг – стоп! – обожгла новая мысль. Как же это ему удалось потягиваться без боли, осознавать все свое тело? Ведь он отлично чувствует доселе почти неживые, будто замороженные конечности? Что это – знак? Неужели он скоро будет топать ногами, как прежде?! Он обрадовался, но вскоре испугался. Только бы это не было самообманом…

Шуры не было, и вставать отчего-то не хотелось. Печка уже привычно трещала дубовыми поленьями, разнося тепло во все уголки нехитрого жилища. Как только Шура поднимается каждое утро до рассвета? Нет, не хочется брать костыли… Хорошо бы понежиться, и даже твердая поверхность лежака этому не мешала – тело словно растеклось по нему, приняло единственно возможную комфортную форму.

Он потянулся рукой за книжкой – давно не читал. Появилось нечто новое – едва уловимый, восхитительный проблеск просветления, и его непременно стоило сохранить подольше.

На маленькой прикроватной полке, грубо приколоченной к бревенчатой стене, лежало несколько книг. Лантаров наугад извлек оттуда первую попавшуюся – пухлый, зачитанный том. Это были недочитанные им «Три товарища». Ремарка он прежде пытался осилить, но порой не выдерживал налета его сентиментальности. Тогда она часто усиливала его тяжелую экспрессию, вызывая жалость к себе, увеличивая тоску. К тому же герои слишком часто напоминали ему об алкогольных возлияниях, которых он был лишен уже несколько месяцев, и оттого возникал дополнительный источник напряженности в голове. Кирилл открыл страницы наугад. Чтобы вспомнить сюжет, стал просматривать прочитанное, удивляясь, что оно воспринимается абсолютно внове, как если бы он взял эту книгу впервые. «Как же я читал ее, если ничего не помню? – вопрошал он себя в растерянности. – Может, это особая форма тайно прогрессирующей болезни?» И он вдруг наткнулся на трепетную сцену общения влюбленных, которая завершалась не постельной любовью-разрядкой, а еще большим напряжением из-за вынужденного расставания. В сердце у него возникла щемящая боль, когда он прочел фразу-объяснение: «Большая нежность, нежность, в которой растворялось желание». Лантаров вдруг отодвинул раскрытую книгу, его глаза отчего-то увлажнились. Но не от мрачных ощущений или чувства безысходности, а от какого-то нового трепета души, переживания давно забытых впечатлений, которые до этого крепко спали. «Может, и есть тот самый эрос, ведущий к полноте отношений?» – подумал он. Эта новая, будто на пустом месте возникшая мысль неподдельно взволновала его и наполнила не испытанным ранее энтузиазмом. У него было такое ощущение, будто он сделал открытие. Он подспудно и раньше ощущал: дело вовсе не в физическом обладании, а в… реализованной жажде целостности. Он вспомнил: да, была одна…

4

Периоды яркого и светлого воодушевления сменялись у Лантарова частыми глубокими депрессиями, доходящими порой до чудовищных приступов и даже желания раз и навсегда поставить точку в своем жизненном проекте. И в такие минуты он, угнетенный и подавленный обстоятельствами, лежал, уткнувшись лицом в маленькую подушку, и с озлоблением ко всему миру обдумывал варианты своей кончины. Шура не мешал ему определяться с будущим, лишь заверив парня еще раз, что гарантирует ему возвращение в цивилизацию в любой момент. С оговоркой: как только состояние дороги позволит машине двигаться к городу. Дороги же были безнадежно заметены, и Лантаров коротал время на лежаке в тяжеловесных думах о своей обреченности, об изменчивости судьбы, о несправедливости высшей воли к нему лично. Кажется, только отсутствие желающих плакать о нем и удерживало Лантарова на этом свете. Ему было обидно, что он совсем ничего не значит, никому не нужен и ни одна живая душа на этом свете не содрогнется, узнав, что он покинул его. «Твоя счастливая или несчастная жизнь, твоя жизнь или смерть вообще – лишь результат твоего выбора. Ты это хорошо знаешь. – Предусмотрительный Шура высказывался с определенной периодичностью, но чаще всего его слова были покрыты слоем камуфляжа. Лантаров слушал, но не слышал отшельника. – Мы можем умереть в неведении, как и родились. Но можем достичь осознания, что наше «я» – всего лишь фантазия ума».

«О чем это он говорит? Какие фантазии ума? Какое осознание? – напряженно повторял слова Лантаров. – Ведь если я одинок и мелок настолько, что даже не являюсь песчинкой в куче песка, то кой черт мне такое существование? Какой вообще смысл в моем рождении и моей смерти? Просто какой-то неумолимый цикл превращений, в который я невольно замешан. Приблизительно, как поесть и через время отправить надобности – вот и все. Так зачем тогда жить?»

В один из таких сумрачных дней в дверь хижины раздался стук. Не без удивления Шура открыл дверь. Внутрь буквально ввалился человек в темной куртке с меховым воротом – на плечах белыми эполетами виднелся снег, а на непокрытой голове таяли снежинки. «Кого это занесло в такую погоду?» – встрепенулся от своих мыслей Лантаров, наблюдая с лежака за гостем. Уже несколько недель он не видел ни одной живой души, кроме Шуры. Пришелец картинно расшаркался перед Шурой, как клоун в цирке. Лантаров вдруг узнал Володю, приезжавшего в больницу вместе с матерью – Евсеевной.