Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова

У нас была создана культбригада. В нее входили в основном профессионалы и я, шпингалет без всякого образования, — почему-то мне доверяли. Может, я шла напролом. Там, где профессионалы раздумывали «можно — нельзя», я просто делала, и иногда получалось. Ну, и начальство снисходительно смотрело: что с этой девчонки взять? Она же не организует тут общий лагерный побег, пусть потешается. Однажды меня вызвал к себе начальник, майор Костяной (мы его называли Оловянный): «Что ты опять придумала? Что за Штраус у тебя?!» А в то время боролись с космополитизмом, убирали все иностранное. Я ему говорю: «Ну, Штраус — великий композитор!» — «Чего ты мне суешь этого Штрауса?! Ты что, русского композитора не можешь найти?» Я ему пообещала: ладно, гражданин начальник, найду. А мы подготовили небольшое танцевальное ревю. Достали марлю, сделали пачки. Солистка Киевской оперы Шура Конько пела «тарарам-пам-пам-тарам» Штрауса, и под этот вальс девчонки танцевали. Это было чудо в тех условиях! И вот номер запрещают. Тогда я написала: «Лирическая Терентьева» — и пустила этот номер. Костяной потом мне сказал: «Ну ведь можешь, когда захочешь! А то Штраус…»

В лагере ждали какое-то начальство, нужно было подготовить большой концерт. Меня вызвал начальник и сказал: «Привезли какую-то актрису из Москвы, говорят, знаменитая. Ты ее привлеки, сочините что-нибудь такое, чтобы я прозвенел». Я пришла к Татьяне Кирилловне, мы познакомились. Она попросила меня почитать. Я ей что-то почитала. Потом она спросила: «Ну ладно. А от меня вы что хотите?» Я ответила, что начальство хочет, чтобы она приняла участие в концерте. «Нина, в неволе птицы не поют. Я никогда в неволе на подмостки не выйду, что бы со мной ни делали», — сказала Окуневская. «Татьяна Кирилловна, мне тут сценарий надо подготовить…» — «Ну, в этом я вам помогу!» Мы составили сценарий вроде путешествия по разным местам. Хороший конферанс написали. Концерт прошел на ура. Буквально на второй день меня вызвал к себе оперуполномоченный: «Ну что, обработали уже тебя, дурочку?» — «А что такое?» — «Что вы вчера показали людям в концерте? Что у тебя там говорит одна дама насчет нашей смелости?» Была в представлении реплика: «Ха, смелость и нахальство города берут!» «Ну? Значит, мы всю войну нахальством выиграли?! Я прекрасно понимаю, это не твоя идея, это все московская диверсантка устраивает. Они знаешь какие ушлые? Они вас, дураков, обработают, и вы уже понять не успеете, когда создадите тут свою антисоветскую организацию! Так что мы всю эту вашу контору закрываем. Никому с этой артисткой сношений не иметь! Ты меня поняла?!» — «Поняла». В общем, нас разогнали.

Ну, а я уже не могу, у нас уже знакомство! Окуневская открыла мне изумительный мир, напела всего Вертинского — что мы о нем тогда знали? Она все-таки была человеком большой культуры. «Давайте я буду заниматься с вами техникой речи», — как-то предложила она мне. Как я могла отказаться?! И вот пять часов утра — подъем, понесли выливать параши, туда-сюда. Возле моих нар — Татьяна Кирилловна. «Встаем!» — хоть камни с неба. По периметру лагеря проходила большая «запретка», стояли вышки, и была тропочка перед «запреткой», где иногда ходили уборщики. И вот мы ходим по этой тропинке с Татьяной Кирилловной, и она меня учит гекзаметрам.

А там «эос» поет на вышке… Это что, забудется?! Помню, мы готовили стихотворение Симонова «Письмо к женщине из г. Вичуга»[43]. Я читала кусочек «А рядом тополь — для приметы». Окуневская вдруг спросила: «Нина, а какая листва на тополе?» Я начинаю вспоминать. «А сам ствол тополя? Ну представьте тополь: встаньте сейчас передо мной и расскажите, какой сейчас перед вами тополь». Вот так из меня выбивалась правда. Сколько дал мне этот человек! Вот такие вехи, вот такая радость в лагере была.

Наступил 1953 год, кое-кто умер, кое-что изменилось. Мы были уверены, нас убедили, что Сталин не знал, что с нами происходит. А вот если бы хоть одна наша весточка дошла до него, он бы все это прекратил! Мы с этим жили, поэтому некоторые из нас плакали, когда узнали о его смерти: у нас пропала последняя надежда. Остались те, кто не говорил ему правды. Помню, в тот день был сильный снег. В окошке у командира взвода был выставлен приемник, лилась музыка. И то ли это был снег, то ли это были мои слезы, но я думала о том, что за нас больше некому заступиться.

Я отбыла срок от звонка до звонка. Свой первый в жизни паспорт я получила 15 мая 1953 года, мне было 26 лет. В паспорте была указана 39-я статья, это называлось «волчий билет»: куда бы я ни приезжала, со мной сразу говорили так: «А где, сколько и почему?» Меня еще долго не выпускали домой, потому что местом жительства был определен Казахстан. «Освободил» меня Аденауэр[44]. СССР решил восстановить отношения с Германией, и Аденауэр приехал в Советский Союз. В ознаменование этого события со всех осужденных по политическим мотивам за связь с немцами были сняты судимости.

Реабилитация пришла позже. Мамина — посмертно. В ее документах в графах «причина смерти» и «место смерти» стояли прочерки. Только дата. Перед моим первым этапом мне сказали, что прошение моей матери об изменении меры пресечения удовлетворено, но она сейчас находится в местах заключения без права переписки. Мы тогда не знали, что это значит — без права переписки. Значит, уже не с кем переписываться.

Если говорить о моей судьбе — выживая, мы все-таки жили. Были свои радости, любовь даже случилась. Никакой обиды на жизнь у меня нет, потому что на моем пути встречались прекрасные люди, которые дополняли мой взгляд на мамино завещание. А я видела маму в жизни, знала ее суть, распахнутость ее души на добро к окружающим людям. Я преклоняюсь перед своей матерью, перед ее стойкостью и верностью тем идеалам, которым она служила всю свою жизнь. И я всегда пыталась хоть как-то быть похожей на нее.