Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова

Сижу день, сижу два, сижу три. Никто меня не вызывает. Потом приходит военный следователь: «Вам обвинение». Я говорю: «За что?» Мол, вы вот это сказали. Я говорю: «Да это не я говорила! Это Игорь говорил. Он подходил к этому плакату, читал, говорил, комментировал». — «Ну, это все написано на вас».

А правдой было вот что. Однажды шел строй солдат — взвод, а может, рота, я не понимаю, — и у них было на всех три винтовки. Больше не было. И я, между прочим, говорила: «Вот уже война, а они идут и без оружия». — «Как это вы могли сказать, что они без оружия?» Как могла? Я видела, что прошел строй солдат и у них не было оружия. Нельзя было говорить то, что видишь. Он же все это записывал. «Подпишете?» Я говорю: «Подпишу». И подписывала все, что же, интересно, не подписывать? А женщина, которая со мной несколько часов в камере сидела, сказала: «Будут заставлять подписывать — подписывай. Иначе будут бить». А меня в жизни никогда не били. Дома-то не трогали.

Вечером я легла в тюрьме, утром встала — седые виски. А мне тогда было двадцать лет, шел двадцать первый год. Я только Господу благодарна, что родителей уже не было, что родители хоть не переживали.

Им нужно было план выполнить. Никогда не забуду, как следователь сказал: «Я выполнил план!» Вот вам пожалуйста! Сказано: надо посадить десять человек — вот они и сажали, и хватали, кого надо и не надо. Иванов следователь был, молодой парень. Он читал, а я подписывала. «Будешь читать?» — «Нет, не буду, вы же читали», — и все, и подписывала. Кто виноват, если ты сам все подписал? Я просто боялась, что действительно будут бить. Били-то ведь раньше не так, как сейчас бьют. Раньше знаете, как били? Били сразу до смерти.

Вы же не представляете, что было раньше. Ведь невозможно было говорить, невозможно, чтобы они что-нибудь сказали нормальное… нет! Вот поэтому я первый отдел ужасно не люблю. Вот сидела когда тоже — это такое вранье! Лишь бы только посадить человека, а за что — это их не касается!

Вот таким образом я отсидела почти восемь с половиной лет. Только полтора года у меня осталось зачет[45], зачет тогда применяли, а так вот — восемь с лишним лет и еще три года поражения в правах. А ведь всякое было, не приведи Господь никому крещеному! Ведь во время войны не обращали внимания на нас. Никто даже и не думал, чтоб обратить внимание на человека заключенного.

Никому это не надо было. Как только война-то закончилась, все так радовались! «Слава богу, нас выпустят!» Но где там. Нет, конечно, не выпустили.

Мы приехали в лагерь. Тогда еще не было бараков, только большие землянки — я в жизни таких не видела. Внутри нары двухъярусные, печки металлические топятся все время, потому что иначе нельзя: там сырость ужасная. На верхнем ярусе еще можно спать, но внизу совсем холодно. В первую ночь нас, новеньких, наверх никто не пустил, и мы спали, завернувшись в старые телогрейки. Потом те, что старше, сказали: «Девочки, давайте потеснее ляжем, чтобы они ушли снизу!» Раньше же не было ничего: голые нары, и все. На этих голых нарах и спишь. И накрываешься телогрейкой, и спишь на телогрейке. Потом сделали так: на нары стелили солому и прибивали материалом. И вот вроде что-то мягкое. А потом барак-то построили, так уже получше стало.

В лагере я сильно болела цингой. У нас был врач. Он был из Прибалтики, Карл Карлович. Приду к нему, а у меня ноги были — сплошная рана. А он: «Ну что мне делать с тобой? Я не могу тебя освободить, надо тебе на работу идти». А брюки если бы были чистые, а то ведь все в крови. Но бывают очень хорошие люди. Я никогда не забуду Галю Помаскину. Она сидела по бытовой статье, воровка, работала у нас дневальной. Видно, пожалела меня, я все-таки молодая, а ноги-то — сплошная болячка. Я пришла один раз с работы. Я уже ни пить, ни есть не хотела — ноги так болят. Она говорит:

— Что у тебя?

— Да вот что.

— И что Карл Карлович?

— Да ничего, наоборот, каждый день меня выбрасывает на работу.

— Ну ладно, давай-ка я тебя возьмусь лечить!

И она однажды вечером принесла мне полотенце. А вы знаете, что раньше там, если даже какая-нибудь тряпочка есть, так вообще невозможно ее куда-нибудь деть — все равно украдут. А она принесла мне полотенце и говорит: «Ну-ка сходи в туалет». Я пошла, и она стала мне оборачивать ноги. И прошло, а то я вообще думала, что все будет уже до кости. Но слава богу, поправились ноги мои, и я стала ходить более или менее нормально.

Потом я перестала есть: вообще отвращение полное к пище. Совсем не хочется есть, не хочется пить — ничего не хочется. И вот думаю: «Ну, все». Лежу в бараке. Уже и на работу меня не посылают, потому что я так похудела. В общем, я уже не могу вставать. Опять, как говорится, везло мне на добрых людей. У нас была дневальная Шура Борисова. Наверное, нет ее уже в живых. Так она, бывало, скажет:

— Ну что, будешь умирать?

— Ну и что, буду умирать.

— Что-нибудь-то хочешь?

— Нет, ничего не хочу.

И вот она взялась за меня. Ну, хлеб-то приносили, пайку. Она эту пайку возьмет, пойдет и поменяет на чеснок. Натрет корочку чесноком: «На, хоть пососи. Может, получше будет». Я стала помаленьку откусывать корочки. И вот она меня подняла.

Там в лагере бывает отдел для тех, которые здоровые, но худые. Их помещают в отдельный барак и дают отдохнуть. И вроде когда отдыхаешь — маленечко сил набираешься. И тогда уже устраивают куда-нибудь на работу. Положили меня в этот барак, и Шура за мной стала ухаживать, стала меня кормить: «Давай помаленьку, давай помаленьку!» И я стала есть и выздоравливать. Бывают вообще хорошие люди. А так — загнулась бы давно.

Бригада у нас была такая хорошая. Мы на лесоповале работали — грузили в машину бревна. Хорошие девочки попадались. И вот они, бывало, где потяжелей, скажут: «Отойди, отойди пока. Полегче будет, тогда придешь». Много хороших людей. Только благодаря хорошим людям я и стала здоровой. Не забуду никогда: Женя Базинская, такая интересная женщина — волосы курчавые, длинные. Она все время следила, чтобы у меня никто ничего не брал. Если дадут хлеб или еще что-нибудь, она: «Не трогайте у нее, пусть она съест сама, иначе она не выздоровеет». Все время следила. Вот так я и прожила среди добрых людей. Никогда ничего мне не делалось: никто меня не бил, никто меня не продавал. Захотят продать человека — и пойдут нажалуются: она, мол, то говорит или это говорит. А потом не докажешь, ни за что не докажешь, все равно они будут правы.

И я еще должна сказать об охранниках. Есть человечные, а бывает, такой попадется — ужас! Один раз мы на этап пошли. Было человека четыре охранника, и один попался — такая дрянь! То не так идем, то не туда идем. И в грязь положить — ничего не стоит! Ложись в грязь, и все. Или в снег. Вот так бывает. А уж если хороший человек, так он идет себе с винтовкой. Он знает, что я никуда не денусь, и идет, спокойненько доведет до места. Всякое было, всякое, не дай Господь. За восемь с лишним лет много воды утекло. И много здоровья ушло.