Возвращение связного - Гелена Крижанова-Бриндзова

голубыми ставнями, в нем сразу закипела злоба.

Там он живет. Там живет этот хромой сатана, причина всех его бедствий! Проклятый дом и трижды, стократ прокляты все, кто в нем живет!

Сила сжал зубы, вытянул шею и прошел мимо, засунув руки в карманы. На Милана, выглядывавшего из-за ворот, он вообще не обратил внимания — нарочно глядел в другую сторону.

* * *

У Балажей светились все окна. Сквозь белые занавески с цветастым узором Сила разглядел, что в парадной комнате сидят гости.

Сила постоял под окном: войти или вернуться домой?

Наконец он сказал себе:

«Раз уж пришел — зайду. Агата испугается, ну и бог с ней. Авось не выгонит».

Она в самом деле испугалась; может, и выставила бы, но в кухне был и дядя, а тот обрадовался:

— Поздравить пришел, Силко? Ну, молодец. Заходи, гостем будешь.

Агата бросила на племянника быстрый, беспокойный взгляд. Увидев, что он умыт, причесан, в новом костюме, она тоже сказала: «Заходи!» и показала на табуретку: мол, садись и не мешай.

Тетка с дядей пошли в комнаты, Сила остался в кухне один. Теперь, он уже сожалел, что вообще пришел. Поздравить! Кого же? Имриха празднуют в декабре, Агатин день в феврале… И вдруг вспомнил, что когда-то, тоже после молотьбы, у Балажей родился сын, Славко. Сколько же лет прошло — семь, восемь? Ну да, точно, восемь. Славко родился в тот, последний год, когда отец еще был здоров.

Балажи тогда устроили большие крестины, отец пел: «А я еще рюмочку за тебя…» Он обнимал дядю, который все кричал: «Гляди, своячок, какой у меня сын!» А отец ему: «Красивый мальчонка, красивый…», а Силе было смешно. Тоже мне красивый! Лицо с кулачок, красное, морщинистое, как у старичка. Славко лежал в колясочке и мяукал, как кошки по весне: «Уаа, уаа, уаав…»

Значит, они празднуют Славкин день рождения, и дядя решил, что Сила пришел поздравлять, вот еще не хватало! Да он и думать позабыл, что на свете есть какой-то Славко.

Из парадной комнаты доносился перезвон стекла и громкий говор, кто-то кричал: «За хозяйку, за хозяйку!», а Сила в замешательстве грыз ногти.

Вдруг отворилась дверь, в кухню сунулась светлая головка, и живые плутовские глаза с прищуром уставились на Силу. Чистенький, наряженный Славко протиснулся в кухню. Остановился перед Силой, отдуваясь, сморщил маленький облупленный нос и засунул палец за ворот матросской блузы.

— Душит, — пожаловался он. — Я маме сказал: не хочу матроску, а она: надо, надо, гости придут — вот, а теперь она меня душит.

Сила разглядывал двоюродного братца. Голые коленки у пацана все в ссадинах, руки и ноги загорелые, в царапинах — все как полагается настоящему мальчишке. Сила улыбнулся и поманил его пальцем.

— У меня для тебя кое-что есть, только не здесь — дома.

— А что это?

— Кролик. Бельгиец, здоровый, как теленок.

Балаж вернулся на кухню за новой бутылкой вина. Увидев, что Славко и Сила нашли общий язык, он обрадовался.

— Вот видишь, — сказал он сыну. — А ты и не ждал, что к тебе придет приятель.

— Я к вам пришел, — выпалил Сила. — Говорят, вам ученик нужен, вы меня не возьмете?

Готово! У Силы отлегло от сердца. Он сказал все, что нужно было, и без всяких «прошу вас»!

Высокий, плечистый Балаж внимательно посмотрел в лицо племяннику.

— В ученики?

— Верона меня просила, — вмешалась Агата, которая зашла на кухню за огурцами. — Но я ей не обещала.

— Так… — Балаж поднял голову и уставился на жену большими, бесконечно печальными цыганскими глазами. — Так ты ей не обещала. А почему? Ждешь, что она придет мыть тебе полы и стирать, как моя мать? Почему ты ей тут же на месте не сказала, что мы его возьмем?

— А как я могла без тебя? — пробормотала Агата. — Ты хозяин, тебе и решать, подойдет ли он тебе.

У Силы мурашки побежали по коже. Как решит дядя: подойдет он ему или не подойдет?

— Если не подойдет, — сказал Балаж спокойным голосом, — если не подойдет, я ему сразу скажу: держись подальше от моих машин. Но Верона тебе сестра.

Он покачал головой, повернулся к Силе:

— Приходи завтра, то есть что это я говорю… приходи во вторник, я к тому времени вернусь с Яблоневого. И маму приводи, договоримся. А ты, Агатка, дай ребятам поесть здесь, в кухне, пусть посидят вместе.

Балажиха щедро наложила обоим полные тарелки и позволила Славко снять противную матроску.

— Будешь у нас учеником? — спросил Славко, когда родители ушли в комнаты.

— Наверно. А ты хочешь?

Славко пожал плечами:

— А мне-то что? — и продолжал обгладывать куриную ножку. — Знаешь что? Пойдем возьмем его, — сказал он вдруг.

— Кого?

— Этого бельгийца.

Сила снисходительно усмехнулся:

— Тебя мама не пустит. Поздно уже.

— А она не будет знать… — зашептал Славко. — Скажем, что идем во двор, а сами убежим.

«Ах ты воробей!» — весело подумал Сила. Он чувствовал, как по сердцу у него разливается теплое чувство к этому смешному мальчугану с тоненькими ручонками и сбитыми коленками.

— Ешь и не выдумывай, — сказал он строго, как и подобает старшему. — Дотерпишь до утра. Никуда твой бельгиец не денется.

* * *

Вершиной агитации за машинный кооператив должен был стать праздник урожая. Подготовительный комитет собирался провести его на высшем уровне: пригласительные билеты, шествие по деревне, культурная программа, танцы, телеграммы об основании кооператива в область и в Братиславу.

Таня печатала в доме Гривковых приглашения и неожиданно спросила Эрнеста:

— Павле тоже послать?

Она хотела произнести эти слова равнодушно, деловито. Однако Эрнест уловил в ее голосе фальшивую нотку: голос ее дрожал, срывался. Неужели?..

«Эрнест, Эрнест!» — выкрикнула она, когда раздался тот нелепый выстрел из револьвера. Еще тогда он подумал: «Она зовет меня — Эрнест, не товарищ Гривка, а Эрнест…» Она стянула ему ногу над раной, не испугалась крови — недаром она была партизанской санитаркой.

По дороге в больницу она молчала, да и Эрнесту было не до разговоров, он не мог понять, как случилось, что револьвер выстрелил. Он хорошо помнил, что поставил револьвер на предохранитель, когда клал его в карман.

Когда его уводили в операционную, она отвернулась, и у Эрнеста что-то дрогнуло в душе: переживает, эта девушка переживает из-за меня…

«Это исключено, глупости, не валяй дурака, Эрнест Гривка, ты ведь не ребенок…»

Он плохо понимал Таню, многое в ней сбивало с толку и приводило его в смущение. Когда в прошлом году, в сентябре, она пришла к нему, чтобы стать на учет, он подумал: