Три цвета любви - Олег Рой

Что б они все понимали!

Впрочем, Леля и сама, пожалуй, не очень понимала, как это все вышло. У нее вдруг — роман? Да еще так скоропалительно? Наверное, все дело было в той самой волшебной «химии». Ну, знаете, когда люди, которых по любой логике совершенно ничего связывать не может (как журавля и, скажем, черепаху), вдруг образуют пару — да какую! Бог весть, как это случается: запахи ли вдруг совпадают или биоритмы какие, но — р-раз, между журавлем и черепахой проскакивает искра, а окружающим остается лишь разводить в растерянности руками — химия!

Вдобавок он оказался Александр! Александр и Александра! Вроде бы просто совпадение, но Леля чувствовала, что есть в том некая мистическая закономерность, не просто же так это! И если бы только имена!

Однажды, пока Алик был в душе, Леля вытащила из его рюкзака паспорт. Успела увидеть дату выдачи и место рождения: Республика Мордовия, Атяшевский район… Она вздрогнула, едва не выронила кожаную книжечку, торопливо сунула на место.

Но все же потом, гораздо позже, почти небрежно спросила:

— Откуда ты такой прекрасный взялся? Ну… Ты же не питерский, правда?

— Это заметно?

— Да нет, просто интересно.

— Из… Новосибирска, — неохотно, с запинкой сообщил Алик. — Точнее… Глушь, короче. Не повезло. Да ладно, какая сейчас разница?

Зачем он солгал? Неужели там, на родине, с ним случилось что-то нехорошее? Да нет, конечно. Скорее всего, он стыдился своего провинциального происхождения. Как ее мама. Как будто, если ты появился на свет, к примеру, в Париже, это делает тебя благороднее, чем если бы ты родился… ну… в Урюпинске. Ужасно глупо. Но при этом — мило. Получалось, они с Аликом не только тезки, но и земляки. Это почему-то согревало. А если мальчику хочется скрывать, где он родился, да и пусть. Ей совсем нетрудно и невероятно приятно его порадовать своей неосведомленностью. С ним так хорошо…

И еще — он ее смешил!

Дим — тот поддерживал, конечно, отвлекал от печальных мыслей, низкий ему поклон и всяческая благодарность, но… Но Алик — смешил! Она ведь и подумать не могла, что еще когда-то будет смеяться. Алик же заставлял ее не просто смеяться — хохотать! Над его шуточками и рассказами (выяснилось, что он учился на медицинском, кто бы мог подумать!) она смеялась так самозабвенно, как не смеялась лет, пожалуй, с двадцати.

И еще, страшно признаться, он возбуждал. До озноба и дрожи в коленках.

Ладно бы — изощренными ласками. Да, в постели Алик доводил ее до полного изнеможения — и еще немного сверх того, — но в этом как раз ничего сверхъестественного не было. Умелые любовники — не такая уж редкость.

Но рядом с Аликом она вспыхивала даже без всяких прикосновений! Улыбка, взгляд, интонация незначащих каких-то слов — и в глазах начинало темнеть, а в кончиках пальцев (и если бы только в них!) жарко пульсировала темная, сразу очень густая и тяжелая кровь.

Он улыбался словно бы робко, смущенно — и ей хотелось его ободрить, как королева ободряет влюбленного в нее пажа… но уже через мгновение они словно бы менялись местами: королева (уже и не королева вовсе!), дрожа всем телом, искала поощрения у властного, уверенного в себе падишаха…

Это сочетание робости и властности сводило ее с ума.

Он мог в дорогом ресторане — улыбаясь, рассказывая бесчисленные смешные истории из времен своего студенчества — под покровом скатерти (а то и без оной, так что, если бы кто-то вздумал заглянуть под стол, ох, страшно представить!) запустить руку ей под юбку. И трогал, и гладил, и… Леля задыхалась, почти теряя сознание, а он — улыбался и болтал все так же непринужденно.

Ленька когда-то тоже любил подобные… штуки. Объятия (и если бы только объятия!) в совершенно неподобающих местах, неприличный шепот во время скучного мероприятия — ухо моментально начинало пылать от его дыхания, и оттуда по всему телу расползалась жаркая томительная дрожь. «Под любой благопристойностью, — говорил он, — должен скрываться разврат. Иначе жить очень скучно».

Однажды, на ужасающей оперной премьере, сидя в вип-ложе, Леля чувствовала себя выставленной на всеобщее обозрение куклой: изощренная прическа, сложный макияж, превративший ее в подобие Одри Хепберн, открытые плечи над обрезом дорогущего вечернего платья а ля Баленсиага. С картонно жестким скульптурным лифом и почти такой же жесткой (очень красивой!) юбкой (невозможно это носить, кроме как на подиуме, и какое счастье, что сам великий модельер уже давно в могиле и подобные платья — редкость!) И ко всему этому великолепию — норковый палантин. После театра планировалось еще какое-то мероприятие, так что туалет пришлось выбирать абсолютно вечерний. Спина у платья была открыта до… гм… открыта, в общем. Ленька, с невозмутимой физиономией «наслаждаюсь музыкальным шедевром», под прикрытием палантина запустил пятерню под этот самый вырез на спине и быстренько добрался до фасада… Леля едва не падала с легконогого золоченого креслица, а этому хулигану, обожаемому супругу, чтоб его — хоть бы хны. Его пальцы шевелились под жестким оттопыренным лифом — трогали, гладили, сжимали, царапали…

В такси — ой, нет, не в такси, у них уже тогда была машина с шофером, как раз для «торжественных» случаев — Ленька свои поползновения несколько умерил, но вовсе не прекратил. Как будто «поддерживал огонь». Чтобы до пожара не доводить, но и не погасить.

Развлекался он так, с-скотина! Обожаемая скотина, чего уж там.

Когда они добрались до дома — до спальни! — Леля была уже почти в обмороке. Наверное, поэтому плоховато помнила, что Ленька тогда с нею проделывал. В какой-то момент они оказались на балконе, озаренном пробивающимся сквозь тонкие шторы слабым сиянием лиловых ночников, — голые, распаленные, — а до соседнего дома было рукой подать, и в верхнем этаже еще горели некоторые окна. «Увидят!» — испугалась Леля. «Глупая! Если свет горит, они ничего снаружи не видят. Видят те, чьи окна темны. Вот эти глядят и слюнки пускают. А вон из того, например, окошка, что справа, видео снимают. Продадут потом запись на порносайте за сумасшедшие деньги!» Она рванулась в комнату, но Ленька не пустил, конечно. «Куда?! — хищно засмеялся он в раскаленное уже от его шепотов ухо. — Спинку прогни посильнее, уважь зрителей. Чем красивее отработаешь, тем дороже запись продадут».

Никто их, конечно, тогда не снимал, да и не подглядывал за ними, Ленька все придумал — это его возбуждало. И ее, стыдно сказать, тоже. И шепот этот Ленькин она нередко вспоминала. Чувствовала себя при этом растленной до предела тварью, но — вспоминала. И жарко ей было, и сладко. Ничего лучше не бы- вает!

Такие истории Ленька сочинял — и реализовывал, вот ведь ужас-то! — виртуозно.

После чаепития у английской королевы — Леля знала, что мероприятие это доступно далеко не каждому, и очень гордилась, что они сподобились там очутиться (пришлось специальный туалет ради такого случая заказывать!), — вернувшись из Вестминстера, Ленька заявил, что во дворце скучно, а хваленый «эрл грей» воняет мокрым веником, и потребовал чаю в номер. Велел Леле раздеться, оставив лишь шляпку, перчатки, чулки и туфли, и усадил так пить чай. Он — не то в смокинге, не то во фраке (Леля и до сих пор путалась в официальных дресс-кодах), она — в чулках и шляпке.