Три цвета любви - Олег Рой

И статусные цацки он обожал. Леля помнила, как счастлив был Ленька, купив себе первые «крутые» часы. Не то «Лонжин», не то «Филипп Патек». Сиял, чуть не ежеминутно взглядывая на запястье — как десятилетний пацан, которому отец отдал свои старые часы. Леля этот восторг, конечно, разделяла — она вообще моментально заражалась любым Ленькиным настроением, — но не понимала его, если честно. Муж пытался объяснить:

— Дело ж не в часах и костюмах. Никакая цацка не возвеличивает человека. Это просто маркер. Если у чувака на руке что-то солидное — ну или костюм у него от лондонского портного (дело было в те времена, когда наряд от портного, тем паче лондонского, казался верхом роскоши) — значит, он многое может. И отношение к такому человеку у людей сразу другое. Это Билл Гейтс может себе позволить в чем попало ходить — все и так знают, кто он и чего стоит. Или Рокфеллер какой-нибудь. Но таких на все человечество — десяток, может, сотня. Остальным приходится играть по общим правилам.

Алик тоже приходил в восторг от статусных цацек. От часов, костюмов, модных ресторанов. Говорил:

— Иначе я рядом с тобой нищим родственником себя чувствую.

Впрочем, Леле это нравилось. И потому, что напоминало Леньку, и потому, что она вообще любила Алика радовать.

Но как теперь радоваться, когда Гибальская хищным взглядом на Алика зыркает. Если прикидывает, как того себе забрать, это бы ладно, ничего ей тут не обломится. Только она, скорее, рассчитывает поживиться чем-то «интересненьким», «остреньким» — чтобы было после, о чем посплетничать с такими же, как сама, гарпиями. Плевать, разумеется, но… неприятно. Леле казалось, что, когда за спиной шепчутся, ей становится как будто холодно. Нет, точнее, неуютно. Как на сквозняке.

И избавиться от этой дуры почти невозможно. Почуяла добычу.

Леле было лет девять-десять, когда мамуля где-то достала для нее путевку в лагерь. Чуть ли не пионерский еще. Облезлые фанерные домики (по одному на отряд), бетонный короб столовой, белое административное здание в глубине, выкрашенные голубой эмалью решетчатые ворота с жестяной красной звездой посередине. Но житье там было вполне ве- селое.

С одной стороны лагерь огибала речушка. Мелкая, безопасная, вот только подходящее для купания место было всего одно — крошечный песчаный пятачок, где едва размещался один отряд. Поэтому купаться ходили поотрядно. Строем: впереди — вожатая, сзади — кто-нибудь из старших ребят, их брали для дополнительного присмотра. Вожатку звали, кажется, Таней. Леле она казалась ужасно взрослой, хотя студентке педучилища, отрабатывающей практику, было лет восемнадцать. Замыкающим с ними обычно ходил Мишка из первого отряда — девчонки шушукались, что он к Тане «подбивает клинья».

Мишка носил просторные штаны с невероятным количеством карманов и шикарную футболку — черную, с белым страшным черепом и готической надписью на груди. Кроваво-красные буквы порядком осыпались, прочитать надпись было невозможно, но это делало парня еще загадочней и притягательней. В одном из бесчисленных карманов он хранил универсальный нож: толстенный массивный брусок, в котором таилось несметное количество разнообразных инструментов — одних отверток несколько штук. Мишка этим ножом мог починить что угодно: настольную лампу в вожаткиной комнате, старенький велосипед лагерной медсестры Тамары или вечно заедающий трос флагштока. Леле это казалось волшебством, а Мишка представлялся ужасно взрослым, не важно, что он тоже относился к «детям» (их всех так называли). Он даже курил! За дальней мусоркой, у забора — Леля видела! Мишка тогда тоже ее заметил, даже кулаком погрозил: смотри, мол, у меня, если накапаешь кому… Леле и в голову бы не пришло «накапать», наоборот — весь день после того она ходила, не чуя под собой земли — от счастья. Он ее заметил! И у них теперь — общая тайна!

Купаться она не очень любила. Зимой мамуля водила ее в бассейн, там вода была красивая, прозрачная, словно светящаяся! И теплая. Речка же обильно цвела зеленью, вдобавок в воде висела желтоватая глинистая муть, а дно, стоило отойти на пару шагов от песчаного участка, покрывал слой густого скользкого ила. Не бассейн, в общем. Зато возле «купального» пятачка, за ивняком, был маленький заливчик, окруженный здоровенными елями и березами, в тени которых вода всегда казалась темной, жутковатой. Как на картине «Аленушка». Леля делала в темно-зеленую колдовскую воду шаг, другой (чуть выше щиколотки, не дальше), но ступни моментально пропадали и, если стоять неподвижно, в них принимались щекотно тыкаться кормящиеся на отмели мальки. Долго стоять было нельзя, за отлучку могли наказать. Например, лишить купания до конца смены. Точнее, вообще перестали бы брать ее на речку. Этого Леля боялась, потому в заливчик уходила ненадолго, и каждый раз эти пять-десять минут дарили ей удивительное счастье. Леле представлялось, что она повелительница волшебного царства, которой повинуются и травы, и рыбы, и звери. Зверей в пригородном лесу никаких, разумеется, не водилось — разве что ящерицы. Но можно было думать, что звери просто прячутся за толстыми стволами.

Однажды, выйдя из воды, Леля увидела, что на ноге у нее висит жуткий черный червяк. Сперва она даже не испугалась, думала, это приставшая водоросль, но черное туловище зашевелилось и как будто задергалось. И тут Леля вспомнила, как девчонки рассказывали про то, что в речке водятся пиявки: «Страшные, могут до смерти всю кровь высосать!» Дрожа от ужаса, она вернулась на песчаный пятачок, где Таня уже выгоняла из воды купальщиков — пора было уступать место следующему отряду.

Когда Леля показала ей свою ногу, Таня даже ругаться не стала — бегала вокруг, как заполошная курица, то восклицая про медпункт, то вскрикивая: «Мне же практику не зачтут».

Мишка покосился на вожатку, приотвернулся, копаясь в одном из своих бесчисленных карманов. Когда — почти тут же — он опять повернулся, в его пальцах дымилась сигарета! Мишка еще и попыхал ею (прямо при вожатке!), так что уголек на кончике засветился ярко-ярко, хоть и солнце вовсю палило. Мишка опустился рядом с Лелей на колени и прижал этот уголек к черному, мерзко пульсирующему тельцу. Пиявка отвалилась почти сразу, оставив на месте укуса небольшую ранку.

— Скажешь, веткой ткнула, пусть Тамарка йодом, что ли, помажет.

И посмотрел на Таню — открыто, спокойно: ну да, у меня сигареты в кармане, и что ты теперь сделаешь, директору пожалуешься?

Таня, разумеется, никому жаловаться не стала, наоборот, начала глядеть на Мишку как на спасителя.

Про Лелю и говорить нечего.

Жил Мишка в другом районе, так что после лагеря она его больше никогда не видела. Поначалу еще высматривала на улицах — когда мамуля возила ее в бассейн и «на музыку». А потом в их классе появился новичок. Чемпион города по шахматам (в своей возрастной группе, конечно)! Когда он сидел за доской (не обязательно против кого-то, он часто разбирал сам с собой какие-то специальные задачи), у него становилось такое лицо… Точно как у Мишки, когда он что-то чинил или когда спасал Лелю от пиявки. Которую, как известно, оторвать невозможно — или ждать пока насосется и сама отвалится, или вот так, прижиганием…