Три цвета любви - Олег Рой

Лучшая подруга дочери выделялась в любой компании. Неправдоподобно эффектная: тонюсенькая талия, пышная грудь, длиннющие, совершеннейших форм ноги, буйная шевелюра — каштановая с золотистыми искрами. Огромные, цвета темной меди глаза были поставлены чуть косо над резко очерченными скулами — наверное, среди предков Мии затесались татары. А может, буряты или даже китайцы.

Леле иногда думалось: глупенькая Ульянка, неужели она не понимает, что играет при Мии роль страшненькой подружки? Той, чья единственная функция — оттенять великолепие королевы?

Но сейчас Ульянка была и впрямь хороша!

— Привет, бабуль! — Ульяна чмокнула Екатерину Александровну куда-то в висок, та недовольно поджала губы и окинула компанию царственным взором — догадалась, что это Ульянка звонила, подумала Леля, сейчас опять примется разговоры разговаривать. Но мамуля, кивнув (все так же царственно) и поведя плечом, удалилась. Может, оттого что Ульяна назвала ее «бабулей»? Екатерина Александровна терпеть этого не могла, считая, что такое обращение ее старит. Но кого сейчас волновало ее неодобрение, будь оно хоть десять раз царственное?

— Народ! — скомандовала Ульяна. — Ванная — руки помыть — вон там, я пойду чайник ставить, подгребайте. Кухня там. К маме обращаться Леля, по имени-отчеству она не любит. Ма, это Конрад, — она мотнула головой в сторону «викинга», — ты его, может, помнишь. Это Костик. — Она улыбнулась «ботанику». — А это Алик, украшение любого интерьера. Мию ты и так отлично знаешь. Ну разувайтесь, что ли, уже, так и будем у двери толпиться?

«Украшение интерьера» тоже улыбнулось — неожиданно смущенно:

— Очень приятно. Я не знал, что у Ульяны такая молодая мама.

Леля искренне залюбовалась дочерью.

Освобожденная от полотенца кулебяка задышала, распространяя вокруг волны густого капустно-мясного духа. Компания разразилась дружным «ура». Леля почувствовала, как ее губы сами собой расползаются в улыбку: «господи, мы ведь такие же были!»

* * *

Дня через два после спасительного «набега» позвонила Мия.

— Леля, вы простите, что я вот так запросто, — протянула она не то извиняющимся, не то, наоборот, самоуверенным тоном. — Улька говорила, что вы готовите больше, чем нужно, все время ей какие-то ссобойки навязываете.

Леля даже растерялась слегка — что за странный разговор, — однако подтвердила:

— Ну… да.

— Это ужасная, ужасная наглость с моей стороны, — щебетала в трубку Мия, — но… понимаете… Мы тут мимо проходили… глупо звучит, да. Ну гуляли просто, и так получилось. И голодные — как стая волков! Сперва в кафе хотели зайти, так там сплошные пиццы, да еще небось позавчерашние. И тут вашу кулебяку давешнюю вспомнили… А Улька сказала, что к вам можно и без нее заходить… в смысле без Ульки, а не без кулебяки… ну… вот… я и обнаглела… может, у вас найдется несколько чашек чая? Вы извините, если…

Это было странно, непонятно, неуместно, даже дико. И… интересно.

— Ой, да заходите, конечно, — усмехнулась Леля. — Кулебяку больше не делала, но если… ох нет, тесто не успею…

— Да я не именно про кулебяку! — засмеялась Мия. — Нам бы просто чего-нибудь поклевать. Вы же божественно готовите!

Леле подумалось, что Ульяна, наверное, чего-нибудь лишнего Мие наговорила: не только можно, мол, заходить, но и очень желательно. Типа навестить, поднять настроение. Рассердилась на мгновенье, но — почему бы, собственно, нет? Почему не покормить двух усталых городских воробышков. Или не двух? Мия сказала «мы»…

— Вас там много? — деловито поинтересовалась она, прикидывая, что можно сготовить на скорую руку. Ей всегда нравились внезапные кулинарные задачи.

— Трое… — Мия жалобно шмыгнула носом. — Я, Конрад и Алик. Да вы их видели обоих три дня назад. Мы тут рядом совсем…

— Давайте, жду!

Вообще-то Мию Леля не любила.

Собственно, в качестве Ульяниной подруги девчонка была вполне ничего: неглупая, не так чтоб безбашенная (дурные влияния — не выдумка, к сожалению, подростки такие, увы, стадные существа), не склонная к диким крайностям вроде увлечения пирсингом или, боже упаси, ночными автогонками без правил. Алкоголь если и употребляла, то умеренно, про наркотики вообще намека не было. Ну с рабочей окраины, так никто ж не выбирает, где родиться (мамуля вон и вовсе из «понаехавших»), ну мальчики вокруг стаями вьются, так что ж теперь? Если Ульянку устраивает роль дурнушки при подруге-красотке, это ее дело. В целом вполне приличная девочка.

Но с какой стати, скажите, испытывать хоть сколько-нибудь теплые чувства к девчонке, которой ты сама неприятна? И с чего бы, спрашивается, неприятна? Разве Леля не привечала Ульяниных друзей? А эта красавица, видите ли, нос морщит. Сперва-то, в школе, еще ничего было, а как началась у девчонок «взрослая» жизнь, универ и так далее, словно ледяная стена выросла. Ничего явного в поведении Мии не замечалось, но Леля-то чувствовала! Она всегда чуяла, кто как к ней относится! Ну… почти всегда. Влюбленность чью-то могла и прозевать — смешно. Но неприязнь? Сразу между лопатками жечь начинало, как будто тебя взглядом испепелить хотят. И ответная антипатия, уж извините, вещь вполне естественная.

Вообще-то Миины чувства понять было можно: у Лели все (в том числе и внешность, благодаря которой ее принимают за старшую сестру собственной дочери), а у Мии, кроме некоторого количества мозгов, фигурки и хорошенького личика, — ничегошеньки. И еще неизвестно, как это личико будет выглядеть через двадцать лет. Ясно, что девчонка Леле люто завидовала. Пустяки, в общем, и где-то даже лестно. Но все равно неприятно.

Однако, с другой стороны, когда у Ульянки случался очередной срыв, Мия вела себя идеально. Всем бы таких подруг. И, кстати, когда эта развеселая гоп-компания «спасла» Лелю от мамули, никаких негативных флюидов от Мии уже не исходило. Наоборот даже. В ее взглядах теперь таилось скорее сочувствие, чем когдатошняя неприязнь. Ну оно и понятно. Богатство при Леле осталось, равно как и удачная внешность, а вот личное счастье разлетелось вдребезги. А для молодых это самое личное счастье куда важнее всего остального.

Сочувствие Миино Леле, конечно, без надобности, но и для неприязни причин теперь нет. Так что и впрямь пусть забегают. Все-таки развлечение.

И на этого, как его, Алика полюбоваться — тоже приятно. Вот же одарил господь внешностью!

Смугловатый, пестроволосый (от темно-пепельного до бледно-соломенного, «естественно» выгоревшая шевелюра, шедевр парикмахерского искусства, уж Леля-то в этом понимала!), с едва заметной восточной раскосостью и скульптурно ярким очерком капризного рта, он был, конечно, невероятно хорош. И скулы — ах какие скулы! За такие пластические хирурги целое состояние возьмут.

При том — при всей скульптурности облика — ничего общего со статуей. У статуй при улыбке не возникает на щеке нежная, почти детская трогательная ямочка. Очень живая. И весь он такой — живой, в каждой интонации, в каждом жесте. То зажигательно хохочущий, то заливающийся краской от, подумать только, смущения! Право, кто бы мог предположить, что такой красавчик способен испытывать неловкость?