Любовь и война. Великая сага. Книга 2 - Джон Джейкс

– Мне бы хотелось, – сказал он, – чтобы здесь всегда лежала свежая ветка. Так, чтобы мы все могли ее видеть.

Тем же вечером бригадный генерал Дункан и Чарльз сидели друг против друга в вагоне первого класса балтиморского поезда, который ровно в шесть часов отошел от перрона в Вашингтоне. Чарльз, в его потрепанном пончо, сшитым из лоскутков, и с зажатой в зубах сигарой, выбивался из общего облика респектабельных пассажиров, и Дункан уже настоял, чтобы еще до приезда на Запад они купили ему приличный костюм, пока он не получит новый мундир.

После того как Чарльз вернулся с кладбища, генерал уже несколько раз пытался поговорить с ним о том, как он в конце концов все же пришел к своему решению, но Чарльз просто не мог описать все те мысли и чувства, которые одолевали его в ту длинную ночь нескончаемого дождя, горя и отчаяния.

Что он мог рассказать? Как думал о том, чтобы отправиться в Египет, в армию хедива, как сделали некоторые из офицеров Конфедерации? Или о том, чтобы уйти в горы и вместе с партизанами продолжать сражаться против янки? О том, чтобы вернуться домой и погрязнуть в пьянстве и безделье? Или покончить с собой?

Но ведь был еще Запад, куда направлялся Дункан. Чарльз всегда любил эту часть страны и вспомнил о том, как генерал говорил о нехватке кавалеристов. А он ничего другого и не умел.

Только все эти мысли о собственном будущем меньше всего занимали его в ту бессонную ночь на кладбище. Смерть Августы и жизнь его сына – вот о чем он думал, рыдая над ее могилой, и не мог отделить одно от другого.

Именно Гус тогда спасла его, указав ему путь, когда он снова и снова вспоминал их самые прекрасные дни, вспоминал ее силу и храбрость. Нет, никаких чудесных превращений с ним не случилось, когда тот ливень в Джорджтауне поливал ночь напролет, смывая слезы с его щек. Он никогда не испытывал такой боли, она до сих пор не прошла и не пройдет еще много лет. Но в ту страшную ночь, когда он убивался от горя и проклинал себя за все, что случилось, он понял главное – он все еще любил Августу Барклай больше самой жизни. А значит, должен полюбить и мальчика. Он должен жить ради этого ребенка, как и ради нее, потому что они были одним целым.

Дункан хмуро посмотрел на мрачное лицо Чарльза, глядящего на залитые вечерним светом луга за окном вагона. Он никак не мог привыкнуть к тому, что сидит рядом с офицером Конфедерации, и даже сомневался, что это чувство неловкости когда-нибудь пройдет. А еще думал о том, понимает ли Чарльз все последствия своего решения. Когда поезд проезжал мимо одной из маленьких деревень, рассыпанных по дороге в Мэриленд, и взгляд Чарльза устремился на два разрушенных дома и рядом разбитый снарядом амбар, генерал наконец не выдержал.

– Знаешь, мальчик мой, – сказал он, откашлявшись, – служба, на которую ты хочешь поступить… ну, я имею в виду службу в регулярной армии… может оказаться нелегкой для человека с твоим прошлым.

Его слова разозлили Чарльза.

– Генерал, я, как и вы, окончил Академию, – ответил он, зажав в зубах окурок потухшей сигары. – Я кадровый военный. И я уже однажды менял мундир. Могу и второй раз сменить. Это ведь снова единая страна, разве не так?

– Верно. И тем не менее не все будут относиться к вам так, как нам обоим хотелось бы. Я лишь хочу предупредить вас о том, с чем неизбежно придется столкнуться. Неучтивость, оскорбления…

– С этим я справлюсь, – жестко перебил его Чарльз; луч солнца, прорвавшийся между холмами, осветил его злое лицо.

Дункан вскинул голову, обрадовавшись возможности прервать этот тяжелый разговор:

– О… Морин идет.

В проходе появилась кормилица, бережно баюкая на руках младенца:

– Он проснулся, генерал. Я подумала, может, вы захотите… – Девушка вдруг растерянно умолкла, явно не зная, к кому из этих мужчин ей теперь следует обращаться.

– Дайте его мне! – резко сказал Чарльз и, тут же спохватившись, добавил уже мягче: – Спасибо, Морин.

С огромной осторожностью он взял у нее маленький сверток. Дункан наклонился, приподнял уголок одеяла, которым Морин прикрыла лицо малютки, пока несла его по вагонам, и просиял с дедовской гордостью.

Розовощекий малыш уставился на отца широко раскрытыми глазами. Чарльз, замерев от благоговения и страха как-то навредить ребенку, попытался улыбнуться. Чарльз-младший скривился и захныкал.

– Покачай же его, Бога ради! – воскликнул Дункан.

Это помогло. Чарльз никогда в жизни не качал младенцев, но быстро понял, как это делается. Поезд проезжал мимо поля, где какой-то фермер шел за плугом, запряженным в мула, готовя землю к будущему посеву.

– Честно говоря, мой мальчик, – сказал Дункан, – хотя я чрезвычайно рад тому, что мы все трое здесь вместе и едем туда, куда едем, я все же продолжаю пребывать в некоем недоумении. Когда ты принял своего сына, мне показалось, что ты хочешь вернуться с ним в Южную Каролину и воспитать его как южанина.

Новоиспеченный отец пристально посмотрел на него:

– Чарльз – американец. Так я его и воспитаю.

Дункан что-то одобрительно проворчал, а потом добавил:

– У него, кстати, двойное имя.

– Вы мне не говорили.

– Из головы вылетело – день уж больно суматошный был. Его полное имя – Чарльз-Август. Моя племянница назвала его так перед тем, как… – Он прижал к губам сложенные ладони, и Чарльз понял, что генералу тоже тяжело вспоминать об этом. – Перед родами. Сказала, что ей всегда нравилось, когда ее называли Гус.

Чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, Чарльз несколько раз моргнул, потом посмотрел на сына, лицо которого, к его испугу, вдруг напряглось и покраснело.

Дункан заглянул в сверток:

– О, думаю, нам понадобится помощь Морин. Извини, пойду найду ее.

Он вышел в проход, а Чарльз бережно коснулся подбородка ребенка. Малыш тут же протянул ручку, схватил отца за указательный палец, сунул его в рот и стал энергично жевать.

Дункан несколько раз прочел Чарльзу лекцию о необходимости соблюдать чистоту, и за весь день тот уже трижды помыл руки, что было своеобразным рекордом для его взрослой жизни. Он осторожно пошевелил пальцем. Чарльз-Август издал булькающий звук. Чарльз улыбнулся и, полностью сосредоточившись на сыне, не видел, как вдоль путей вдруг появилась высокая изгородь из жердей и как, спугнутые поездом, вспорхнули вороны, пировавшие на останках черной лошади.

Так писал Йейтс в «Пасхе 1916 года». И эти семь слов – основа всей книги.