Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

Когда Джойс заграбастала Бейли, я ее невзлюбила, когда она пропала – возненавидела. Мне не хватало терпимости, которую она сумела в нем развить (он почти прекратил язвить и подшучивать над деревенскими), а еще он вновь стал делиться со мной своими секретами. После ее исчезновения он стал почти таким же замкнутым, как и я. Сомкнулся над самим собой, как вода в пруду над брошенным камнем. От его недолговечной жизнерадостности не осталось и следа, а если я упоминала ее имя, он отзывался:

– Какая еще Джойс?

Через много месяцев, когда Мамуля отпускала товар тетушке Джойс, она заметила:

– Да уж, мэм, миссис Гудман, такая штука жизнь: то одно, то другое.

Миссис Гудман стояла, прислонившись к красному ящику с кока-колой.

– Истинную вы правду говорите, сестра Хендерсон. – Она отхлебнула дорогого напитка.

– И уж как все быстро меняется – голова кругом. – Мамуля часто начинала разговор такими рассуждениями. Я молчала, как мышка, чтобы выслушать все сплетни, а потом передать Бейли. – Вот, возьмем хоть вашу девоньку Джойс. Раньше то и дело забегала к нам в Лавку. А потом исчезла как дым. Уж сколько месяцев ее не видать.

– Верно, мэм. Мне и сказать-то стыдно… куда она подевалась.

Тетушка уселась на табуретку. Мамуля приметила меня в тени.

– Сестра, не любит Господь маленьких кастрюлек с большими ушами. Ежели тебе нечем заняться, я сейчас чего живо придумаю.

Пришлось узнавать истину через кухонную дверь.

– Деньжат у меня немного, сестра Хендерсон, но я ради нее старалась, как могла.

Мамуля ответила: Бог ведает, это правда. «Ведает», а не «видит».

– А она как меня отблагодарила? Сбежала с носильщиком с железной дороги. Шебутная, прямо как ее мамаша. Знаете же, как оно говорится: «Яблоко от яблони недалеко падает».

Мамуля осведомилась:

– Как же с ней такая беда приключилась?

– Ну, не поймите меня превратно, сестра Хендерсон, я против вас ничего не держу, знаю, вы женщина богобоязненная. Но она, похоже, с ним тут у вас познакомилась.

Мамуля вздрогнула. Такое – у нее в Лавке? Задала вопрос:

– В Лавке?

– Именно, мэм. Помните, приезжали сюда эти «Лоси» на бейсбольный матч? – (Мамуля наверняка помнила. Я-то помнила точно.) – Так вот, с одним из них у нее и приключилось. А мне только кратенькую записочку оставила. Пишет, здесь в Стэмпсе все думают, что они лучше нее, у нее только один друг и завелся – ваш внучонок. Пишет, что уезжает в Даллас в Техасе, выйдет там замуж за этого носильщика.

Мамуля произнесла:

– Господи Твоя воля.

Миссис Гудман добавила:

– Знаете, сестра Хендерсон, не так уж долго она со мной прожила, толком-то я к ней еще не привыкла, а вот все равно скучаю. Она, когда хотела, очень славной была девчуркой.

Мамуля утешила тетушку Гудман:

– Ну, нужно всегда помнить о том, что сказано в Писании, а там сказано: «Господь дал – Господь взял».

Миссис Гудман присоединилась к ней, и они закончили хором:

– Благословенно имя Его.

Не знаю, задолго ли до того Бейли узнал правду про Джойс, но поздно вечером, когда я попыталась упомянуть ее имя в разговоре, он сказал:

– Джойс? Ей теперь есть с кем заниматься этим самым хоть с утра до ночи.

Больше ее имя не звучало никогда.

Ветер пролетал над крышей, гремел черепицей. Отрывисто посвистывал под закрытыми дверями. После каждого порыва в трубе раздавался протестующий вой.

В миле от нас старый добрый «Канзасский экспресс» (поезд, которым все восхищались, но он был слишком важным и в Стэмпсе не останавливался) пролетел через центр города, выдувая предупредительное: «У-у-у-у-уи-и-и-и», и умчался к своей неведомой и прекрасной цели, даже не оглянувшись.

Явно надвигалась буря – самый подходящий вечер, чтобы перечитать «Джейн Эйр». Бейли доделал дела по дому и уже забрался за печку с Марком Твеном. Сегодня была моя очередь закрывать Лавку, и книга, дочитанная до середины, лежала на конфетном прилавке. Поскольку погода испортилась, я не сомневалась, что дядя Вилли не станет возражать, а скорее, даже и сам предложит, чтобы я закрыла Лавку пораньше (сэкономим электричество) и мы все соберемся в Мамулиной спальне, служившей нам гостиной. Вряд ли многие решатся выйти из дома, когда того и гляди налетит торнадо (дело в том, что ветер-то дул, а небо было чистым и неподвижным, будто в летнее утро). Мамуля сказала: ладно, закрывай, я вышла на крыльцо, опустила ставни, задвинула деревянную щеколду и погасила свет.

На кухне, где Мамуля жарила кукурузные лепешки к овощному супу на ужин, позвякивали кастрюльки, и в окружении этих уютных звуков и запахов я читала про Джейн Эйр, оказавшуюся в неприветливом английском поместье, принадлежавшем неприветливому английскому джентльмену. Дядя Вилли погрузился в «Альманах», который брал в руки каждый вечер, а брат мой уплыл на плоту по далекой Миссисипи.

Я первой услышала дребезжание задней двери. Дребезжание и стук, стук и дребезжание. Заподозрив, что это, возможно, умалишенная жена из башни, я не обратила внимания. Но дядя Вилли тоже услышал, вытащил Бейли из мира Гека Финна и отправил откинуть щеколду.

Дверь открылась, и лунный луч озарил комнату холодным сиянием, в котором утонул свет нашей тусклой лампочки. Мы все ждали – я с испуганным недоумением, – ибо вошел не человек. Ворвался лишь ветер, вступил в поединок с тщедушным огоньком керосиновой лампы. Заворочался, завозился в уютном тепле от нашей пузатой печки. Дядя Вилли решил, что, видимо, это звуки ненастья, и велел Бейли закрыть дверь. Но пока Бейли задвигал неструганую деревянную щеколду, сквозь щель прорвался голос; он проблеял:

– Сестра Хендерсон? Брат Вилли?

Бейли почти закрыл дверь снова, но дядя Вилли спросил: «Кто тут?» – и из серой тьмы на свет выплыло унылое бурое лицо мистера Джорджа Тейлора. Он убедился, что мы еще не спим, – и его позвали внутрь. Мамуля, увидев его, пригласила остаться к ужину и велела мне сунуть в золу несколько бататов, чтобы всем хватило. Бедный брат Тейлор питался по всему городу с тех самых пор, как летом похоронил жену. Может, из-за того что я находилась в романтическом возрасте, или благодаря инструментам выживания, встроенным в каждого из нас, я побаивалась, что он надумает жениться на Мамуле и переехать к нам.

Дядя Вилли опустил «Альманах» на разведенные колени.

– Вам тут в любое время рады, брат Тейлор, в любое время, вот только ночь ныне ненастная. Вот тут сказано, – он постучал больной рукой по «Альманаху», – что двенадцатого ноября на Стэмпс придет с востока буря. Непогода нынче.

Мистер Тейлор сидел точно в той же позе, которую занял, войдя: как человек, который так сильно замерз, что ему не пошевелиться даже ради того чтобы придвинуться к огню. Он согнул шею, красные отсветы играли на гладкой коже лысой головы. А вот глаза его поразили меня своей необычайной притягательностью. Глубоко посаженные, они затмевали все остальные черты лица своей круглотой – казалось, они обведены темным карандашом и придают ему сходство с совой. Почувствовав на себе мой пристальный взгляд, мистер Тейлор разве что слегка повернул голову, а вот зрачки сдвинулись и остановились на мне. Если бы во взгляде его я прочитала презрение, или покровительственность, или любое другое вульгарное чувство, которое взрослые позволяют себе по отношению к детям, я бы тут же снова уткнулась в книгу, однако в глазах его была водянистая пустота – пустота, выносить которую было невозможно. Я увидела гладкость стекла – раньше мне она попадалась только на новеньких стеклянных шариках или на бутылочном горлышке, вмерзшем в лед. Взгляд его сместился так стремительно, что мне почти удалось вообразить себе, что я на самом деле вообразила эти переглядки.