Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

– Хелен Грей.

Хелен Грей, высокая туповатая девица из Луисвилла, поморщилась.

– «Дорогая Валентина»… – Мисс Вильямс прочитала неловко срифмованный глуповатый стишок. Хотя я и мучилась предчувствием и стыдом, но успела внутренне возмутиться этими дурными виршами – я и во сне написала бы лучше.

– Марг-ах-рита Энн Джонсон. Ого, больше похоже на письмо, чем на валентинку. «Дорогой друг, я написал тебе письмо и видел, как ты его порвала вместе с подругой мисс Л. Я не верю, что ты хотела меня обидеть, так что хочешь отвечай, хочешь нет – ты всегда будешь моей Валентиной. Т. В.». Дети. – Мисс Вильямс скривилась и лениво продолжила, не давая нам разрешения сесть. – Хотя вы еще только в седьмом классе, я надеюсь, вам хватит воспитания не подписывать свои послания одними инициалами. А этот мальчик – в восьмом, того и гляди школу окончит, бла-бла-блу-бла… Свои валентинки и эти послания можете забрать, когда будете выходить.

Письмо было славное, и почерк у Томми был красивый. Я уже жалела, что разорвала первое. Его заявление, что вне зависимости от того, отвечу я или нет, чувства его останутся неизменными, меня подбодрило. Не говорят такими словами, если от вас нужно только «это самое». Я сказала Луизе, что, когда он в следующий раз придет в Лавку, я подберу для него какие-нибудь очень любезные слова. К сожалению, все это казалось мне таким изумительным, что, увидев Томми, я каждый раз начинала восторженно хихикать и не могла построить ни одного связного предложения. Некоторое время спустя он перестал, обводя магазин взглядом, останавливаться на мне.

Бейли воткнул ветки в землю за домом, накрыл прохудившимся одеялом – вышла палатка. Теперь у него был тайный штаб капитана Марвела. Здесь он посвящал девочек в тайны секса. Одну за другой он приводил впечатлительных, любознательных и безрассудных в серую тень и объяснял, что они будут играть в маму и папу. Мне доставалась роль младенца – и дозорного. Девочкам давалась команда задрать платьица, Бейли ложился сверху и елозил бедрами.

Мне иногда случалось приподнять край одеяла (условный сигнал о приближении взрослого), так что я видела их жалкие потуги – в процессе они продолжали разговаривать про школу и про кино.

Бейли играл в эту игру с полгода, а потом познакомился с Джойс. Она была из деревни, года на четыре старше Бейли (ему на тот момент еще не исполнилось одиннадцати); родители ее умерли, ее вместе с братьями и сестрами сплавили к родственникам. Джойс поселилась в Стэмпсе у вдовой тетки, которая была беднее даже самых бедных городских бедняков. Физически Джойс была развита не по возрасту. Груди у нее были не твердыми бугорками, как у ровесниц, они до отказа заполняли лифы ее поношенных платьишек. Ходила она скованно, будто держа между ногами вязанку дров. Мне она казалась неотесанной, но Бейли сказал: она славная, и он хочет поиграть с ней в домик.

Джойс благодаря особому женскому чутью поняла, что завоевала его сердце, и постоянно умудрялась околачиваться в Лавке под конец дня, а в субботу – с утра до ночи. Когда мы были заняты другими делами, она выполняла мелкие Мамулины поручения, обильно при этом потея. Часто, когда она входила, бегом спустившись с холма, хлопковое платьице липло к ее тощему телу, и Бейли так и пожирал ее глазами, пока ткань не высохнет.

Мамуля иногда давала ей еды – отнести тетушке, а по субботам дядя Вилли иногда добавлял десятицентовик «на киношку».

На пасхальной неделе ходить в кино нам не разрешали (Мамуля говорила: надо приносить жертвы ради очищения души), и Бейли с Джойс решили, что нам втроем стоит поиграть в домик. Мне, как всегда, досталась роль младенца.

Он натянул палатку, Джойс забралась туда первой. Бейли сказал мне сидеть снаружи и играть с куколкой, а сам вошел следом и задернул полог.

– Ты чего, штаны расстегивать не будешь? – долетел до меня приглушенный голос Джойс.

– Не. Просто задери платье.

Из палатки донеслась какая-то возня, бока надулись – можно подумать, они пытались встать.

Бейли спросил:

– Ты чего делаешь?

– Трусы снимаю.

– Зачем?

– Да в трусах же ничего не получится.

– Почему?

– А как ты туда доберешься?

Молчание. Мой бедный братишка даже не понял, что она имеет в виду. Я приподняла полог и сказала:

– Джойс, не смей это делать с моим братом.

Она разве что не заорала, хотя пыталась говорить тихо:

– Маргарет, а ну закрой дверь.

Бейли добавил:

– Да. Закрой. Тебе полагается играть с куколкой.

Я испугалась, что если он позволит ей с собой это сделать, то потом попадет в больницу, поэтому предупредила:

– Бейли, если ты ей это позволишь, сам потом пожалеешь.

Но он только пригрозил, что, если я не закрою дверь, он месяц не будет со мной разговаривать, поэтому я отпустила край одеяла и села на траву рядом с палаткой.

Джойс просунула голову наружу и произнесла сладеньким голоском белой из фильма:

– Доченька, сходи принеси дров. Мы с папочкой разведем огонь, я испеку тебе пирожок. – Потом голос изменился – того и гляди ударит: – Давай. Вали.

Бейли мне потом рассказал, что у Джойс оказались волосы на этом самом месте – выросли, потому что она «занималась этим» с очень многими мальчиками. У нее даже под мышками были волосы. Под обеими. Он страшно гордился ее достижениями.

По мере развития их романа Бейли все неуемнее воровал из Лавки. Нам нередко случалось стащить конфету или несколько монеток – и, разумеется, маринованные огурцы, но Бейли, которому теперь приходилось кормить вечно голодную Джойс, повадился выносить из торгового зала жестянки с сардинами, жирную копченую колбасу, сыр и даже банки с дорогущим розовым лососем, которые мы и дома-то редко когда открывали.

Стремление Джойс помогать в Лавке к этому времени иссякло. Она жаловалась, что нехорошо себя чувствует. Но, поскольку монетки у нее теперь водились, она все равно околачивалась у нас, лопала арахис, пила «Доктор Пеппер».

Мамуля несколько раз ее шуганула.

– Ты ведь сказала, Джойс, что тебе неможется? Ступай-ка домой, пусть тебя тетушка полечит.

– Да, мэм. – Она неохотно спускалась с крыльца, скованно поднималась на холм, исчезала из виду.

Видимо, она стала для Бейли первой любовью за пределами семьи. Для него она была матерью, допустившей ту самую степень близости, о которой он мечтал, сестрой, которая не дулась и не уходила в себя, не страдала слезливостью и чувствительностью. От него требовалось приносить ей еду, она взамен обволакивала его лаской. То, что она уже была почти женщиной, не имело для него никакого значения, разве что сообщало ей особую привлекательность.

Она околачивалась у нас несколько месяцев и, как явилась из безрадостного ниоткуда, так в никуда и исчезла. О ней не судачили, никто понятия не имел, зачем и куда она перебралась. Перемену в Бейли я заметила еще до того, как обнаружила ее исчезновение. Он потерял интерес ко всему. Бродил как потерянный, и можно с уверенностью сказать, что «побледнел». Мамуля заметила тоже, объявила, что это смена времен года на него так действует (подступала осень), сходила в лес, принесла особые листья, заварила ему чай и заставила выпить, выдав сперва полную ложку серы с патокой. Сам тот факт, что он не сопротивлялся, не пытался отговорить ее от этого лечения, с полной достоверностью сказал мне о том, что брат мой тяжело болен.