В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев

неуступчивость и слабость — к расплате своей территорией. Этого вида агрессии Китай не видел никогда и к ней подготовлен не был. Особенно смущала и выводила из себя сама постановка странного вопроса: как это можно торговать принудительно, под угрозой пушек и кромсания чужой земли? Из всех варваров, виденных Китаем, этот был особенно ненавистен, непонятен и неприемлем. Однако по старой привычке с ним воевали при помощи знаменитой ветхой стратегии Сунь У, Чжу-гэ Ляна и других, рассчитанной на кочевников. Войска были опять набраны с бору да с сосенки, генералы тоже были неучи и недоучки, а враг не только имел волю к разбою, но и военную тренировку всей жизни.

Вечером совершаем поездку на могилу Шао-хао — древнего легендарного правителя Китая. Это наш последний объект, завтра покидаем Цюйфу. Чжисянь любезно прислал нам ужасных лошадей с ужасными седлами. Бодро садимся и «скачем». Бодрость быстро улетучивается, но, к счастью, ехать недалеко (как хорошо было бы пройтись пешком!).

В запущенном кипарисовом саду с развалинами кумирен возвышается пирамида-насыпь, покрытая гладкими плитами. Это и есть могила. С трудом карабкаемся наверх, где в кирпичном павильоне посажена крашеная в три цвета статуя. Перед ней алтарь для жертвоприношений. Шаванн радостно набрасывается на надписи.

На обратном пути попадаем под дождь. Долгожданная влага падает крупными-крупными каплями. В соседней деревне усиленным темпом наяривают в барабан и цимбалы, «Ca y est!» — говорит Шаванн.

30 июня. Подымаемся ранехонько и — в путь. Идем проселочной дорогой, встречаем мужичков. Шаванн спрашивает у одного из них, как называется река, через которую идет дорога. Мужичок отвечает нечто нечленораздельное. Шаванн педантично настаивает — мужичок мямлит. Шаванн выходит из себя. Мужичок испуганно бормочет: «Не понимаю, сяньшэн, вот что!» Я вмешиваюсь и стараюсь наладить беседу, что удается не сразу, ибо он, видя чужестранца, сначала даже не хочет понимать, что ему говорят, но когда обнаруживает, что речь моя ему понятна, становится словоохотливым. Начинает обо всем расспрашивать, и эти расспросы в точности напоминают расспросы в других местах Китая: «Ну, как у вас там в России? Такие же, как у нас, поля, гаолян? И дождя тоже мало? У нас — хоть ты пропади!» Слышал о пароходе и паровозе, спрашивает, как ехать в Россию и сколько езды. Прощаемся приветливо-приветливо. «Заходи когда, — говорит, — чайку попить, побеседовать!»

Вежливость и приветливость так характерны для этого замечательного народа! Вещи все это простые, конечно, но для человека, знавшего до сих пор о Китае только из книг и видевшего Китай только через иероглиф, в таких беседах есть какой-то мощный корректив к кабинетной начитанности. Европеец, начинающий познавать Китай из простых бесед с простыми людьми и не видавший иероглифов, в культуре Китая, великой и мощной, не поймет ничего. Значит, китаист должен обязательно пройти через обе фазы, что бывает не часто: обычно он или сухо начитан в разных книгах и живого Китая не видел, и тогда весь Китай кажется мудреной загадкой; или, наоборот, он видел только живой Китай и, если о нем раздумывает, то открывает «Америки», давно открытые в литературе по Китаю. Так, один из моих пекинских знакомых, китаист этого типа (француз), хотел писать книгу о несовпадении норм китайской грамматики с французской и был очень разочарован, узнав, что такие книги уже давно написаны! Кроме того, китаист-книжник, сталкиваясь с живым Китаем, начинает вещать нечто архаическое, чем приводит собеседника-китайца в исступленное недоумение.

Подъезжая к деревушке Фуцунь, оказываемся в огромной толпе процессии дождя, да не одной, а трех. Вчерашний дождь только поманил.

Помещаемся в маленькой гостинице. Заказываем нашу постоянную куру, рис, абрикосы. А рядом с нами, упитанными путешественниками, сидят тачечники, рабы труда, и едят из большой грязной чашки накрошенные огурцы с какой-то жидкостью в виде соуса. Закусывают лепешками-момо, выскребывая ими остатки со дна. Если спросить: «Что ты ешь?» — сейчас же предложит попробовать. Хороший народ! И какая злая эта насмешка судьбы: питание праздных и голодание трудящихся. Когда заказываем для них куру — бухаются в ноги. Так принято благодарить.

Жара жуткая. На небе огромные тучи, земля же превратилась в легкую накаленную пыль, от которой слезятся глаза и дерет в горле. Жажда изматывает, как болезнь. Чаевничаем в харчевне. Бабы, ребятишки сначала удирают, потом глазеют издали, потом ближе, потом разговаривают. «Ишь ты, одинаково с нами говорит!» И обычные вопросы.

Надвигается дождь. Вот он хлынул, наконец. Под отчаянным ливнем шагаем до города Цзоусянь. В полутьме, под непрекращающимся ливнем, промокшие слуги внесли наши сильно подмокшие вещи и ушли сушиться. И ни одной вещи не пропало — честность феноменальная.

В комнате ужасно надоедают мухи.

1 июля. Идем с обязательным визитом в ямынь. Чжисянь южанин оказал нам чрезвычайно холодный прием в чрезвычайно грязной комнате. Бедный Шаванн ничего не в состоянии ему втолковать. Пытались отказаться от солдат, навязанных нам в качестве конвоя, совершенно ненужного. Не понимает, или не хочет понять.

Только что вернулись в гостиницу, как докладывают, что пришел чжисянь: ответный визит! В грязной, тесной и неудобной комнате, где не на что сесть, принимать важную персону — так себе дело. Разговор плохо клеится. Шаванн молчит. Я хватаюсь за спасательную тему о Пекине и его окрестностях и говорю минут десять. Наконец, чжисянь уходит.

Отправляемся в Мынмяо, храм второго мудреца, Мын-цзы. Все в развалинах: приношений нет, ибо конфуцианский философ — это не бог и ему не молятся, а государство тратиться не желает. Храм загажен птицами. Вороны, аисты в несметном количестве свили себе на кипарисах гнезда и сверху слетают не только их экскременты, но и добыча: лягушки, рыбы, змейки. И все это вместе с околевшими птицами валяется на заросших травой плитах и гниет, заражая воздух до невероятия. В первом дворе еще сладко дурманит голову воспрянувшая от дождя зелень, но смрад соседних дворов убивает и этот аромат.

Находим монгольские надписи. Монгольские правители, как видно, изо всех сил старались внушить Китаю, что и они понимают, что надо, и усердно ставили памятники с надписями на своем языке в храмах Кун-цзы и Мын-цзы.

Китайцы-эстамперы ловко, красиво, но медленно работают над надписями, снимая с них слепок для нас.

В храме любопытен бассейн для сжигания шелка, в котором, по словам привратника, приносили жертвы потомки Мын-цзы. В жертву духам предков приносится бумажная имитация шелка, которая сжигается в бассейне, дабы пепел не был растоптан (в противном случае духи не примут жертвы).

В основе религии предков, понимаемой конфуцианцами как высшее чинное поведение (ли), лежит почитание старших (сяо). Это