Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

— Ладно уж, иди, раз нынче Первое мая, — сказал тот, что был постарше.

— Повезло тебе, скажи спасибо Создателю, — сказал тот, что помоложе.

— Спасибо, — сказал я, подошел к стене и перескочил через нее. Затем обернулся и крикнул: —Уходите отсюда. Здесь находиться нельзя. Сегодня праздник.

Я был еще не стар, мне исполнилось только тридцать три года, но ведь не от возраста зависело, что мне иной раз трудно было перейти улицу с оживленным движением. С мая по сентябрь соблазн был особенно велик, неодолимый соблазн стать посреди улицы, по возможности на трамвайных путях, если они есть, все же соблюдая некую осторожность, естественную для человека, которому не так давно исполнилось тридцать три года, который избегает несчастного случая и которому к тому же никогда не являлась мысль о самоубийстве, — итак, вызывающе стать, если есть пути, точно между ними, так что, если бы двум трамваям случилось разминуться в том месте, где я стою, они бы меня не задели, потому что толстым я никогда не был, и вот я буду стоять, летний ветер будет играть моими волосами, и люди на тротуарах будут таращиться, проходя мимо, да еще оборачиваться взглянуть, а я могу стоять так долго-долго, ибо люди у нас в стране реагируют медленно и то не всегда, а на полицию полагаться нельзя. Я буду стоять до тех пор, пока какой-нибудь бледный молодой человек, моложе меня, с осунувшимся усталым лицом, не припаркует свой подержанный спортивный автомобиль у самых моих занемевших ног, в том месте, где парковка запрещена, хотя, впрочем, допускается кратковременная остановка для погрузки и разгрузки, — пока этот молодой человек не выйдет из своего автомобиля и не приблизится ко мне. Он скажет: «Совершенно бессмысленно. В наши дни нельзя останавливаться и стоять так просто, в наши дни это никак не пройдет. Жить или умереть — пожалуйста, но никто не имеет права останавливаться. Трагизм положения в том, что сколько бы человек ни рассчитывал, ни трудился, ни вкалывал, в конечном счете он, можно сказать, все равно барахтается в сетях, в тугих сетях, дергается в них и пятьдесят, и шестьдесят лет, иной раз дольше, а затем уже не спрашивает себя, что он сделал, кем был. Из сетей вырывается примерно один из миллиона…»

Он говорит о «человеке» вообще, но фактически, во всяком случае в данный момент, все сводится к тому, что это я стою, или стоял, там на путях. Это безжалостное выражение в его глазах… Он смотрит на меня и говорит: «Кто бы ты ни был: социалист (он указывает на меня, вывернув кверху ладонь) или дипломированный инженер (он поворачивается направо и указывает на зеленый спортивный автомобиль), — надо барахтаться, останавливаться нельзя…»

И тут мне покажется, что надо поблагодарить его и, чуть пошатываясь, пойти на негнущихся ногах по путям, уйти в любом направлении, ощущая на затылке его задумчивый, быть может, чуть насмешливый взгляд. А он, этот бледный молодой человек, достанет из кармана куртки трубку и табак и, забывшись, в свою очередь останется стоять на путях, потому что это так по-человечески, но тогда не кому иному, как мне, надо будет вернуться и вывести его за пределы заколдованного круга, и мы будем продолжать в этом духе, сменяя друг друга, до бесконечности, с той только разницей, что я не буду ничего говорить, но с наступлением вечера буду чувствовать себя еще более возмужавшим.

Чего-то в этом роде я боялся, стоя над причалом Олимпия и глядя через улицу в сторону холма Звездной Башни. Но дело было не только в этом. По правде говоря, я не знал никакого молодого человека, у которого был бы зеленый спортивный автомобиль. Я боялся прежде всего вопросов. Тот автомобилист не стал бы задавать каких-либо вопросов. Но если б я застыл в остолбенении между таможней и холмом, недолго пришлось бы ждать, прежде чем ко мне из-за угла ринется какой-нибудь субъект, возможно, иностранец (в этом квартале, между прочим, живут послы), русский, или кубинец, или итальянец. Как бы я смог объяснить по-русски, почему я, чьи праотцы на протяжении тысячи восьмисот лет упорно продвигались все дальше и дальше на север через восемь стран, считаю Финляндию своей конечной целью и стою, как упрямый баран, между рельсами трамвая южных финнов.

В Центральной Европе трамвайная колея значительно шире, чем в Финляндии, а железнодорожная уже. Или наоборот? Как бы там ни было, мне могли бы задать неприятные вопросы. Как будто я сколько-нибудь разбираюсь во всем этом. Я что, знаю, откуда берутся нервные импульсы? Павлов знал? Знаю только, что этот особый импульс сильнее меня.

Итак:

Товарищ посол, я не хочу… Не то чтобы мне не хотелось жить, просто я не всегда в ладу с жизнью. Смею вас заверить, банальное буржуазное загнивание — не мой случай… «Кто не работает, тот…» Это не мой случай. Я смело обращаю взор в светлое будущее, к еще более правовому обществу, да вот ноги не идут… Вы видите?

Опершись о железные перила таможни, стою лицом к лицу с потерпевшими кораблекрушение и не в состоянии хоть что-нибудь сделать для их спасения. Кроме того, у меня свои проблемы. Для наблюдающего из Суоменлинны я бы виделся далекой неопределенной серой точкой где-то между севером и северо-западом. Но меня не видели и Суоменлинне.

Быть может, именно этот недостаток публики угнетал меня, хотя, возможно, это даже не приходило мне в голову. Как бы там ни было, моя воля ослабла, и у меня пропало желание перейти через улицу, броситься в сутолоку, бороться с искушениями, еще раз принять вызов общества…

Я обернулся и сплюнул. Я слишком поздно заметил рабочих в летней одежде, которые в четырех-пяти метрах от меня деловито сцепляли и расцепляли вагоны, исполняя сложный ритуал, столь же непонятный постороннему, как классическое испанское фехтование. Через час непрекращающейся сцепки паровоз, то таща, то толкая, переводил все убывающую массу товарных вагонов с пути на путь или ставил их в тупик под разноголосицу криков, ругательств и пересвистываний; непосвященному наблюдателю не понять, какие вагоны надо грузить, какие разгружать и где. Загорелые рабочие оборачивались посмотреть на меня, и классовая ненависть насквозь прожигает тонкий налет цивилизованности: «Проклятый сноб, перейти улицу — кишка тонка, зато плюнуть на рабочего человека — это ему хоть бы что…»

Недоразумение, несправедливость, ведь я один из них, погодите, не раздражайтесь… Я хотел поднять руку в рабочем приветствии, чтобы объясниться, но сообразил, что поднятый кулак в данных обстоятельствах послужил бы причиной еще худшего недоразумения. Я повернулся и хотел направиться к лестнице, выводящей на причал. Мне оставалась лишь одна возможность — обогнуть здание таможни, подойти к рабочим и рассеять заблуждение. Послушайте, может же человек плюнуть, вовсе не желая выразить этим свое отношение к чему-то…

Поспешно огибая угол, я столкнулся с полным пожилым таможенником, который крепко (но со смешинкой в глазах) взял меня за руку и спросил: «Куда путь держим, молодой человек, покупать будем или спекульнем?» Не желая подвергаться личному обыску, я рассказал в нескольких коротких, но тщательно составленных фразах о своем полубезбожном, насыщенном ритуалами детстве, о нескольких красочных событиях школьной поры, о своем постепенном политическом пробуждении и в этой связи явном, пусть даже медленном дрейфе влево, начиная с бегства моего прадеда из Сибири, и, наконец, об опасной оторопи, которая нашла на меня посреди улицы, а также об эпизоде с рабочими, к которым я и шел. У таможенника увлажнились глаза, он пробормотал, что он старый социал-демократ, что осенью 1934-го ему исполнилось тридцать три года, что он, конечно же, все понимает. Затем он достал бутылку выдержанного коньяка, конфискованного у немецких матросов, и сунул ее мне, чтобы я объяснил эту историю, приняв на грудь несколько глотков с товарищами. Сам он принять на грудь не решался, и вот он уже стоит и глядит мне вслед, тряся головой. «Берегись поезда!» — крикнул он, когда я стал протискиваться между двумя русскими товарными вагонами.