История городов будущего - Дэниэл Брук

Хотя сопровождающие настаивали, чтобы царь сел в неповрежденные сани и отправился домой, Александр задумчиво побрел вдоль канала. На этой же гранитной набережной стоял еще один молодой бомбист, Игнатий Гриневицкий. Дождавшись, когда царь подойдет поближе, он бросил ему под ноги вторую бомбу. На этот раз, когда дым рассеялся, все увидели, как из раздробленных ног самодержца рекой хлещет кровь. Свита уложила Александра в сани и отправила в Зимний дворец. Умирающего императора несли через залы гигантского растреллиевского дворца, а в самом конце процессии следовал его 13-летний внук Николай. Царь скончался в той же комнате, где чуть менее четверти века назад подписал манифест об освобождении крестьян. Либеральные реформы, подготовленные его министром внутренних дел, умерли вместе с ним.

Народовольцы рассчитывали, что за удавшимся покушением последует революция. Вместо этого, как писала заговорщица Дмитриева, «народ проявил полное равнодушие к факту цареубийства. Ничего не случилось: ни баррикад, ни революции. И глухая тоска о несбывшемся черной тучей вползала в сердце»21. Петербург был полон радикалов, но за пределами столицы вся Россия оделась в траур.

Для взошедшего на отцовский престол 36-летнего консерватора Александра III эта катастрофа была именно следствием вестернизации. В его окружении были и те, кто требовал перенести столицу в Москву, но у нового царя было свое, более тонкое решение: он решил перенести Москву в Петербург. В самом сердце великого европейского города Александр вознамерился построить памятник допетровской Руси, который вечно будет напоминать Петербургу о его несмываемой вине.

Церковь, официально называемая Собором Воскресения Христова, но известная в народе исключительно как «Спас на Крови», была бы обычной поминальной часовней, если бы не личное требование императора – здание должно вмещать не менее тысячи молящихся. Спустя всего несколько недель после покушения Александр III объявил конкурс проектов храма на месте убийства своего отца. Рассмотрев поступившие предложения, он, однако, отказался выбирать из такого архитектурного разнообразия и потребовал от участников конкурса взять за образец одинединственный стиль – русское церковное зодчество XVII века.

Архитекторы послушно пересмотрели свои проекты с учетом стилистических предпочтений государя, но в итоге Александр выбрал проект, предложенный не архитектором, а архимандритом – в православии этот сан следует сразу за епископским. Архимандрит Игнатий Малышев признавался, что, когда он готовился к службе в первый страстной четверг после гибели императора, его «вдруг осенила мысль начертить проект». Как будто в исступлении, он чудесным образом закончил работу в один присест, хотя, помимо нескольких прослушанных им еще в молодости лекций по архитектуре в Императорской Академии художеств, никакого специального образования у него не было. Царя тронула история его высокопреподобия, да и ностальгический набросок здания пришелся ему по душе. Императорский архитектурный комитет одобрил эскиз архимандрита при условии, что Альфред Парланд, профессиональный архитектор, занявший в конкурсе второе место, доведет проект до ума, после чего представит его на окончательное рассмотрение Давиду Гримму – профессору архитектуры Императорской Академии художеств.

Архитектурный истеблишмент Петербурга воспринял итоги конкурса без энтузиазма, зато большинству русских было приятно, что священник Малышев выиграл у всяких высокоученых парландов и гриммов. (Парланд, которого в тогдашних газетах представляли британским подданным, на самом деле был коренным петербуржцем, сохранившим фамилию и англиканскую веру своих давно перебравшихся в Россию предков.) Эти ксенофобские настроения удивительным образом соответствовали моменту, поскольку сама идея собора была именно такой: то был принципиальный разворот от Амстердама к Москве. Даже Парланд не думал скрывать того, что и так было очевидно самым несведущим в архитектуре наблюдателям: внешний облик Спаса на Крови был во многом позаимствован у собора Василия Блаженного на Красной площади.

Зато внутри они совершенно разные. В соответствии с пожеланиями императора интерьер Спаса на Крови представлял собой единый просторный неф, способный запросто вместить тысячу молящихся, тогда как пространство Василия Блаженного поделено на несколько укромных приделов. Во фресках и мозаиках на тему Воскресения, украшающих стены собора, прослеживается параллель между жертвой Христа, принесенной во имя всего рода человеческого, и жертвой, которую Александр II принес русскому народу. Почетное место в куполе колокольни отведено выложенному в мозаике фрагменту молитвы св. Василия Великого с просьбой Господу о прощении за людские грехи. По словам одного историка архитектуры, собор молит о прощении за «слабость, терпимость и распущенность, которые, по-видимому, и позволили совершиться цареубийству. Собор – это акт раскаяния за приверженность западной культуре»22.

Возвышаясь над Екатерининским каналом и отражаясь в его водах, краснокирпичный собор – «поразительно неуместная достопримечательность», как назвал его другой историк архитектуры23, – разительно выделяется на фоне пастельной штукатурки Петербурга, а его луковки диссонируют с треугольными неоклассицистскими фронтонами. Но даже помимо намеренного стилистического контраста, это здание в буквальном смысле выходит из ряда вон. Изначально принятый в рассудочном Петербурге порядок предполагал, что все дома выстраиваются вдоль улиц и каналов в одну линию, но Спас на Крови не просто выламывается из строя – он выпячивается прямо в воду. Залитый императорской кровью участок мостовой находится внутри храма и отмечен украшенным цветами балдахином, срисованным с шатра царского места Ивана Грозного в Успенском соборе Московского кремля. Снаружи набережная Екатерининского канала теперь огибает церковь сбоку. Из-за того что Спас на Крови был избавлен от необходимости следовать строгим петровским правилам, со стороны Невского на него теперь открывается единственный в Петербурге вид, где композиция зданий, канала и набережной лишена симметрии. Собор разрывает ткань города с его ренессансными перспективами, как будто бросая ему упрек: вот к чему приводят западные ценности гуманизма и равенства – к цареубийству. Спас на Крови – это рана на теле города, или, по словам нашего наблюдательного современника, «преднамеренное вторжение “настоящей” России в центр Петербурга»24.

Несмотря на ностальгические мечты Александра III, воплощенные в его новом старинном храме, в конце XIX века Петербург продолжил меняться. После отмены Александром II крепостного права вместе с возможностью покидать своих хозяев без спросу крестьяне получили наделы, которые были слишком малы, чтобы на них прокормиться; мигранты из деревни наводнили город в поисках работы. С 1860 по 1900 год население столицы удвоилось, перевалив за миллион25. К началу XX века более двух третей петербуржцев родились за его пределами26.

Рабочих мест для вновь прибывших в столице хватало. Стимулируя экономический рост, Александр II субсидировал тяжелую промышленность и наконец построил общенациональную железнодорожную сеть, от которой так упорно открещивался Николай I. Кроме прочего, Александр направил своего министра финансов Михаила Рейтена в Европу, где тот должен был энергично продвигать Россию как быстро растущую экономику. Рейтен давал понять западным промышленникам, что в Петербурге к их услугам будут все те современные технологии, которыми они пользуются у себя, минус неудобства, связанные с более демократичными европейскими порядками. У российских рабочих, расписывал он, нет ни свободы печати, ни свободы собраний, ни права голосовать. И работают они за гроши.