Алмазный мой венец - Валентин Катаев

И вдруг такое глупое препятствие: хозяина нет дома, и когдаон придет, неизвестно, и надо сидеть в приличном нарядном гнездышке этихнепьющих советских старосветских помещиков, где, кроме Рахманинова и чашки чаяс пастилой, ни черта не добьешься.

А время шло.

Лицо королевича делалось все нежнее и нежнее. Его глазастали светиться опасной, слишком яркой синевой. На щечках вспыхнул девичийрумянец. Зубы стиснулись. Он томно вздохнул, потянув носом, и капризно сказал:

– Беда хочется вытереть нос, да забыл дома носовой платок.

– Ах, дорогой, возьми мой.

Лада взяла из стопки стираного белья, и подала королевичу собаятельнейшей улыбкой воздушный, кружевной платочек. Королевич осторожно, каквеличайшее сокровище, взял воздушный платочек двумя пальцами, осмотрел со всехсторон и бережно сунул в наружный боковой карманчик своего парижского пиджака.

– О нет! – почти пропел он ненатурально восторженнымголосом. – Таким платочком достойны вытирать носики только русалки, а дляпростых смертных он не подходит.

Его голубые глаза остановились на белоснежной скатерти, и японял, что сейчас произойдет нечто непоправимое. К сожалению, оно произошло.

Я взорвался.

– Послушай, – сказал я, – я тебя привел в этот дом, и ядолжен ответить за твое свинское поведение. Сию минуту извинись перед хозяйкой– и мы уходим.

– Я? – с непередаваемым презрением воскликнул он. – Чтобы яизвинялся?

– Тогда я тебе набью морду, – сказал я.

– Ты? Мне? Набьешь? – с еще большим презрением уже несказал, а как-то гнусно пропел, провыл с иностранным акцентом королевич.

Я бросился на него, и, разбрасывая все вокруг, мы сталидраться как мальчишки. Затрещал и развалился подвернувшийся стул. С пушечнымвыстрелом захлопнулась крышка рояля. Упала на пол ваза с белой и розовойпастилой. Полетели во все стороны разорванные листы Рахманинова, наполнивкомнату как бы беспорядочным полетом чаек.

Лада в ужасе бросилась к окну, распахнула его в черную безднунеба и закричала, простирая лебедино-белые руки:

– Спасите! Помогите! Милиция!

Но кто мог услышать ее слабые вопли, несущиеся с поднебеснойвысоты седьмого этажа!

Мы с королевичем вцепились друг в друга, вылетели за дверь ипокатились вниз по лестнице.

Очень странно, что при этом мы остались живы и даже несломали себе рук и ног. Внизу мы расцепились, вытерли рукавами из-под своихносов юшку и, посылая друг другу проклятия, разошлись в разные стороны, причемя был уверен, что нашей дружбе конец, и это было мне горько. А также я понимал,что дом соратника для меня закрыт навсегда.

Однако через два дня утром ко мне в комнату вошел тихий,ласковый и трезвый королевич. Он обнял меня, поцеловал и грустно сказал:

– А меня еще потом били маляры.

Конечно, никаких маляров не было. Все это он выдумал. Маляры– это была какая-то реминисценция из «Преступления и наказания». Убийство,кровь, лестничная клетка, Раскольников…

Королевич обожал Достоевского и часто, знакомясь скем-нибудь и пожимая руку, представлялся так:

– Свидригайлов!

Причем глаза его мрачно темнели. Я думаю, что генийсамоубийства уже и тогда медленно, но неотвратимо овладевал его больнымвоображением.

Таинственно улыбаясь, он сказал мне полушепотом, что меняждет нечаянная радость. Я спросил какая. Но он сказал еще более таинственно:

– Сам увидишь скоро.

В веревочной кошелке, которую он держал в руках, я увиделбутылку водки и две копченые рыбины, связанные за жабры бечевочкой. Рыбины былизолотистого оттенка и распространяли острый аромат, вызывающий жажду, а чистыйблеск водочной бутылки усугублял эту жажду. Но королевич, заметив мой взгляд,погрозил пальцем и, лукаво улыбнувшись, сказал:

– Только не сейчас. Потом, потерпи.

После этого он как некое величайшее открытие сообщил мне,что он недавно перечитывал «Мертвые души» и понял, что Гоголь гений.

– Ты понимаешь, что он там написал? Он написал, что вдождливой темноте России дороги расползлись, как раки. Ты понимаешь, что таксказать мог только гений! Перед Гоголем надо стать на колени. Дорогирасползлись, как раки!

И королевич действительно стал на колени, обратился в тусторону, где, по его мнению, находилась Арбатская площадь с памятником Гоголю,перекрестился как перед иконой и стукнулся головой об пол.

Я не захотел уступить ему первенство открытия, что Гогольгений, и напомнил, что у Гоголя есть «природа как бы спала с открытыми глазами»и также «графинчик, покрытый пылью, как бы в фуфайке» в чулане Плюшкина, похожегона бабу.

– Неужели он это написал? – почти с суеверным ужасомвоскликнул королевич. – А ты не врешь? – прибавил он, подозрительно глядя наменя. – Может быть, это ты сам выдумал, что графинчик был в фуфаечке, иморочишь меня?

– Прочти «Вия», прочти сцену у Плюшкина.

Он смущенно покрутил головой.

– Вот это да! Но все-таки мои раки гениальнее твоей природы,спящей с открытыми глазами. А в общем куда нам всем по сравнению с Гоголем!Особенно имажинистам! Тоже мне «образное мышление».

Страстная любовь к Гоголю как бы еще теснее соединила нас, имы сидели молча рядом, подавленные гением Гоголя и в то же время чувствуя себядетьми великой русской литературы, правда еще не вполне выросшими, созревшими.

В этот миг раздался звонок и в дверях появился соратник. Этои был приятный сюрприз, обещанный мне королевичем. Оказывается, королевич ужеуспел где-то встретиться с соратником, извиниться за скандал, учиненный наседьмом этаже, и назначил ему свидание у меня, с тем чтобы прочитать нам ещеникому не читанную новую поэму, только что законченную.

Соратник, крупный поэт, был, кажется, единственным из всехлефов, признававшим меня. Он настолько верил в меня как в поэта, что дажесердился, когда я брался за прозу. На одной из своих книжек он сделал мне такуюнадпись: большими буквами сверху стояло слово ПОЭТУ, дальше было мое имя ипотом:

«с враждой за его отход от поэзии к «всерьез и надолгой»прозе, любящий его искренне – такой-то».