Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Я вспомнил, как тогда он приехал из Харькова в Москву ко мнев Мыльников переулок. Он был прилично одет, выбрит, его голова, вымытаяшампунем в парикмахерской, придавала ему решительность, независимость. Это ужене был милый дружок, а мужчина с твердым подбородком, однако я чувствовал, чтов нем горит все та же сердечная рана. Один из первых вопросов, заданных мне,был вопрос, виделся ли я уже с дружочком и где она поселилась с колченогим.

Я рассказал ему все, что знал.

Он нахмурился, как бы прикусив польский ус, которого у негоне было, что еще больше усилило его сходство с отцом.

Несколько дней он занимался устройством своих дел, а потомвдруг вернулся к мысли о дружочке. Я понял, что он не примирился с потерей исобирается бороться за свое счастье.

Однажды, пропадая где-то весь день, он вернулся поздно ночьюи сказал:

– Я несколько часов простоял возле их дома. Окно в третьемэтаже было освещено. Оранжевый мещанский абажур. Наконец я увидел ее профиль,поднятую руку, метнулись волосы. Ее силуэт обращался к кому-то невидимому.

Она разговаривала со злым духом. Я не удержался и позвал ее.Она подошла к окну и опустила штору. Я могу поручиться, что в этот миг онапобледнела. Я еще постоял некоторое время под уличным фонарем, и моя тенькорчилась на тротуаре. Но штора по-прежнему висела не шевелясь. Я ушел. Покрайней мере, я теперь знаю, где они живут. Что-то в этой сцене было от Мериме,– не удержался ключик от литературной реминисценции.

– Мы ее должны украсть.

Таким образом, было решено второе, после Мака, похищениедружочка. Но на этот раз я не рискнул идти в логово колченогого: слишком этобыл опасный противник, не то что Мак. Не говоря уж о том, что он считалсянамного выше нас как поэт, над которым незримо витала зловещая тень Гумилева, некогдаохотившегося вместе с колченогим в экваториальной Африке на львов и носорогов,не говоря уж о его таинственной судьбе, заставлявшей предполагать самоеужасное, он являлся нашим руководителем, идеологом, человеком, от которого, вконце концов, во многом зависела наша судьба. Переведенный из столицы Украины вМоскву, он стал еще на одну ступень выше и продолжал неуклонно подниматься поадминистративной лестнице. В этом отношении по сравнению с ним мы были пигмеи.В нем угадывался демонический характер.

Однако по твердому, скульптурному подбородку ключика японял, что он решился вступить в борьбу с великаном.

Ключик стоял посередине комнаты в Мыльниковом переулке,расставив ноги в новых брюках, недавно купленных в Харькове, в позе маленькогоДавида перед огромным Голиафом. Он великодушно отказался от моей помощи и решилдействовать самостоятельно. Он надолго исчезал из дому, вел таинственныепереговоры по телефону, часто посещал парикмахерскую, изредка даже гладил брюкиутюгом на моем письменном столе, любовался на себя в зеркале, и в конце концоводнажды у нас в комнате появилась наша Манон Леско.

Она была по-прежнему хорошенькая, смешливая, нарядно одетая,пахнущая духами «Лориган» Коти, которые продавались в маленьких пробирочкахпрямо с рук московскими потаскушками, обосновавшимися на тротуаре возле входа вуниверсальный магазин, не утративший еще своего дореволюционного названия «Мюри Мерилиз».

Если раньше дружочек имела вид совсем молоденькой девушки,то теперь в ней проглядывало нечто дамское, правда еще не слишком явственно.Такими обычно выглядят бедные красавицы, недавно вышедшие замуж за богатого, ещене освоившиеся с новым положением, но уже научившиеся носить дамскиеаксессуары: перчатки, сумочки, кружевной зонтик, вуалетку.

Она нежно, даже, кажется, со слезами на глазах, словно бывырвавшись из плена, целовала своего вновь обретенного ключика, ерошила емушевелюру, обнимала, называла дружком и слоником и заливалась странным смехом.

Что касается колченогого, то о нем как бы по молчаливомууговору не упоминалось.

Вместе с дружочком к нам вернулась наша бродячая молодость,когда мы на случайных квартирах при свете коптилки читали только что вышедшее«Все сочиненное» Командора – один из первых стихотворных сборников, выпущенныхмолодым Советским государством на плохой, тонкой, почти туалетной бумаге.

Боже мой, как мы тогда упивались этими стихами с ихгиперболизмом, метафоричностью, необыкновенными составными рифмами,разорванными строчками и сумасшедшими ритмами революции.

«Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог бег, сердце нашбарабан».

Мы выучили наизусть «Левый марш» с его

«Левой! Левой! Левой!»

Мы хором читали:

«Сто пятьдесят миллионов мастера этой поэмы имя. Пуля –ритм. Рифма – огонь из здания в здание. Сто пятьдесят миллионов говорят губамимоими. Ротационкой шагов в булыжном верже площадей отпечатано это издание».

Нас восхищало как нечто невообразимо прекрасное,неслыханное:

«Выйдь не из звездного нежного ложа, боже железный, огненныйбоже, боже не Марсов, Нептунов и Вег, боже из мяса, бог-человек!…»

«…пули погуще по оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум»…

Среди странной, враждебной нам стихии нэпа, бушующего вМоскве, в комнате на Мыльниковом переулке на один миг мы как бы вернулись взабытый нами мир отгремевшей революции. Как будто бы жизнь начиналась снова. Иснова вокруг нас шли по черным ветвям мертвых деревьев тайные соки, обещавшиевечную весну.

…Именно в этот миг кто-то постучал в окно.

Стук был такой, как будто постучали костяшками мертвой руки.

Мы обернулись и увидели верхнюю часть фигуры колченогого,уже шедшего мимо окон своей ныряющей походкой, как бы выбрасывая вперед бедро.Соломенная шляпа-канотье на затылке. Профиль красивого мертвеца. Длинное белоелицо.

Ход к нам вел через ворота. Мы ждали звонка. Дружочекприжалась к ключику. Однако звонка не последовало.

– Непонятно, – сказал ключик.

– Вполне понятно, – оживленно ответила дружочек. – Я егохорошо изучила. Он стесняется войти и теперь, наверное, сидит где-нибудь водворе и ждет, чтобы я к нему выскочила.

– Ни в коем случае! – резко сказал ключик.