Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Действительно, у него имелся цилиндр, привезенный из-заграницы, и черная накидка на белой шелковой подкладке, наряд, в которомпарижские щеголи некогда ходили на спектакли-гала в Грандопера.

Однажды в первые дни нашей дружбы королевич появился в такомплаще и цилиндре, и мы шлялись всю ночь по знакомым, а потом по бульварам,пугая редких прохожих и извозчиков.

Особенно испугался один дряхлый ночной извозчик на углуТверского бульвара и Никитских ворот, стоявший, уныло поджидая седоков, возлееще не отремонтированного дома с зияющими провалами выбитых окон и чернойкопотью над ними – следами ноябрьских дней семнадцатого года.

Теперь там построено новое здание ТАСС.

Извозчик дремал на козлах. Королевич подкрался, вскочил напереднее колесо и заглянул в лицо старика, пощекотав ему бороду. Извозчикпроснулся, увидел господина в цилиндре и, вероятно, подумал, что спятил: еще современ покойного царя-батюшки не видывал он таких седоков.

– Давай, старче, садись на дрожки, а я сяду на козлы и лихотебя прокачу! Хочешь? – сказал королевич.

– Ты что! Не замай! – крикнул в испуге извозчик. – Не хватайвожжи! Ишь фулиган! Позову милицию, – прибавил он, не на шутку рассердившись.

Но королевич вдруг улыбнулся прямо в бородатое лицоизвозчика такой доброй, ласковой и озорной улыбкой, его детское личико подчерной трубой шелкового цилиндра осветилось таким простодушием, что извозчиквдруг и сам засмеялся всем своим беззубым ртом, потому что королевич совсемпо-ребячьи показал ему язык, после чего они – королевич и извозчик – триждыпоцеловались, как на пасху.

И мы еще долго слышали за собой бормотание извозчика не тоукоризненное, не то поощрительное, перемежающееся дребезжащим смехом.

Это были золотые денечки нашей легкой дружбы. Тогда он ещебыл похож на вербного херувима.

Теперь перед нами стоял все тот же кудрявый, голубоглазыйзнаменитый поэт, и на лице его лежала тень мрачного вдохновения.

Мы обмыли новую поэму, то есть выпили водки и закусиликопченой рыбой. Но расстаться на этом казалось невозможным. Королевич еще разпрочитал «Черного человека», и мы отправились все вместе по знакомым инезнакомым, где поэт снова и снова читал «Черного человека», пил не закусывая,наслаждаясь успехом, который имела его новая поэма.

Успех небывалый. Второе рождение поэта.

Конечно, я не смог не потащить королевича к ключику, куда мыявились уже глубокой ночью.

Ключик с женой жили в одной квартире вместе со старшим избудущих авторов «Двенадцати стульев» (другом, не братом!) и его женой,красавицей художницей родом из нашего города.

Появление среди ночи знаменитого поэта произвело переполох.До сих пор, кажется, никто из моих друзей не видел живого королевича. Дамынаскоро оделись, напудрились, взбили волосы. Ключик и друг натянули штаны. Всесобрались в общей комнате, наиболее приличной в этой запущенной квартире водном из глухих переулков в районе Сретенских ворот.

В пятый или шестой раз я слушал «Черного человека», с каждымразом он нравился мне все больше и больше. Уже совсем захмелевший королевиччитал свою поэму, еле держась на ногах, делая длинные паузы, испуганно озираясьи выкрикивая излишне громко отдельные строчки, а другие – еле слышным шепотом.

Кончилось это внезапной дракой королевича с егопровинциальным поклонником, который опять появился и сопровождал королевичаповсюду, как верный пес. Их стали разнимать. Женщины схватились за виски.Королевич сломал этажерку, с которой посыпались книги, разбилась какая-товазочка. Его пытались успокоить, но он был уже невменяем.

Его навязчивой идеей в такой стадии опьянения былостремление немедленно мчаться куда-то в ночь, к Зинке и бить ей морду.

«Зинка» была его первая любовь, его бывшая жена, родившаяему двоих детей и потом ушедшая от него к знаменитому режиссеру.

Королевич никогда не мог с этим смириться, хотя прошло ужепорядочно времени. Я думаю, это и была та сердечная незаживающая рана, которая,по моему глубокому убеждению, как я уже говорил, лежала в основе творчествакаждого таланта.

У Командора тоже:

«Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», – а яодно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть! И украли».

У всех у нас в душе была украденная Джиоконда.

Мы с трудом вывели королевича из разгромленной квартиры натемный Сретенский бульвар с полуоблетевшими деревьями, уговаривая егоуспокоиться, но он продолжал бушевать.

Осипшим голосом он пытался кричать:

– И этот подонок… это ничтожество… жалкий актеришка…паршивый Треплев… трепло… Он вполз как змея в мою семью… изображал из себянищего гения… Я его, подлеца, кормил, поил… Он как собака спал у нас подстолом… как последний шелудивый пес… И увел от меня Зинку… Потихоньку, как вор…и забрал моих детей… Нет!… К черту!… Идем сейчас же все вместе бить ей морду!…

Несмотря на все уговоры, он вдруг вырвался из наших рук,ринулся прочь и исчез в осенней тьме бульвара.

Мы остались втроем: соратник, ключик и я. Мы поняли, чтокоролевича уже ничто не спасет: он погибнет от белой горячки или однажды, самне сознавая, что он делает, повесится, о чем он часто говорил во хмелю.

Что мы могли поделать? Это был рок. Проклятие.

Королевич был любимцем правительства. Его лечили. Делали всевозможное. Отправляли неоднократно в санатории. Его берегли как национальнуюценность. Но он отовсюду вырывался.

– Вот Командор другое дело. Командор никогда… – сказалсоратник. – У Командора совсем другой характер. Он настоящий человек, строительнового мира… революционер…

Мы согласились: Командор никогда не…

Но почему же соратник, ближайший друг Командора, комфут,вдруг ни с того ни с сего каким-то таинственным образом противопоставил судьбыэтих двух, таких разных, гениев?

Думаю, что подсознательно он уже и тогда предвидел конецКомандора, его самоуничтожение. Ведь Командор много раз говорил об этом в своихстихах, но почему-то никто не придавал этому значения.

Ключик молчал. Я понял его молчание среди этой темноймосковской ночи на бульваре: его сердце тоже терзал незаживающий рубец любви иизмены.