Зайка - Мона Авад

Когда я открываю глаза, вижу Киру. Она стоит, привалившись спиной к двери в ванную комнату, сжимая топор в маленькой слабой ручонке. Вся в блестящей алой крови – точно невеста из этой их книжки. Она кажется такой маленькой – никогда ее такой не видела. На бледном кукольном личике застыла маска скорби.

– Девочки, я больше не могу постоянно это делать. У меня скоро кошмары начнутся, вот правда.

Кэролайн кивает и обнимает ее. Кира начинает тихонько всхлипывать.

– Зайка, это твой дар. Ты такая храбрая. Я люблю тебя.

– И я тебя, Зайка.

Я смотрю, как они обнимаются, все еще облепленные кроличьими потрохами. Розовые тела в обрамлении прорезей моей маски. Как мило, думаю я. Какие они славные.

И вот, наконец, Элеанор выходит вперед.

– Итак, – говорит она. – Мысли? Отзывы?

– Я думаю, в следующий раз нам нужно постараться сделать его более правдоподобным. В фишку с французским я не поверила. Но, мне кажется, это быстро решается. Можно попробовать добавить что-нибудь простое, шарф, например.

– Мне не хватило сложности и глубины, какой-нибудь гамлетовской мрачности. И еще можно добавить больше гордости?

– А мне бы хотелось от него больше животного магнетизма.

– Животного? Мы же создавали француза. Опять-таки не забываем о правдоподобности.

– С висцеральной точки зрения, меня не до конца устроила высота. Я понимаю, мы выступаем за реализм, но мне кажется, что можно было сделать его еще немножечко выше? В таком деле даже несколько дюймов будут иметь значение.

– Кстати, и член в этот раз мог быть побольше. Просто замечание.

Пауза.

– Можем спросить мнения Саманты. Раз уж она все равно здесь.

И они все поворачиваются ко мне.

– Саманта, есть мысли?

Они все ободряюще улыбаются в ожидании моей реплики. Их окровавленные лица так любезны и так открыты – в такие моменты чувствуешь, как зарождается дружба. Все, что нужно от меня, – сказать то, что нужно, что они хотят услышать. Но что? Ты знаешь, что, Саманта, говорят мне их глаза. Они сияют и искрятся, прямо как глазки Пинки Пай, стоящей на задних ногах. Сияют так, что я боюсь ослепнуть.

– Шарфы я люблю, – говорю я.

* * *

Три взорвавшихся кролика спустя, после каждогоиз которых топор покрывался все новой и новой кровью, в густом смраде свежей мертвечины, как животной, так и человеческой, перед нами стоит Одиссей IV. Русоволосый. В шрамах. Заячья губа почти исчезла, но не до конца.

– Bonjour![41], – приветствуем его мы. – Привет.

Одиссей IV пристально вглядывается в наши глаза и кривовато улыбается.

– Поделитесь со мной, – говорит он.

И я неожиданно проваливаюсь, тону в его глазах, голубых, цвета пищевого красителя. Моя кровь закипает. Сердце как будто накормили шоколадом. В душе снова звучит песня, которую я когда-то любила и ненавидела одновременно. Она о кошмарах, переодетых в грезы наяву, о том, как за долгожданный поцелуй и душу не жалко продать. О нет, думаю я, только не эта песня, какая угодно, только не эта, но душа моя уже подпевает вовсю, парит в ней, качается на ее волнах, как в мерцающих водах океана. Кира похлопывает меня по спине, все еще сжимая окровавленный топор маленькой, хрупкой ручкой.

– Добро пожаловать в Мастерскую, Зайка.

Мы обнимаемся в тени бархатной зелени, среди цветущих вишен. Прижимаемся друг к другу, переплетаем руки. Закрываем глаза, наслаждаясь теплом наших тел. Мы – тесный круг горячей любви и взаимопонимания. Мы прижимаемся щечка к щечке, наши ресницы щекочут кожу – похоже на прикосновение подрагивающего кроличьего носика или крыльев бабочки.

Ох, Зайка, как же я тебя люблю.

А я тебя, Зайка.

Трудно сказать, как давно мы сидим в обнимку. В это время дня мы обычно благодарим друг дружку за то, что мы есть друг у друга. Это обнимашки после Мастерской. Способные исцелить все наши вавки. Те самые, которые мы разбередили сегодня на занятиях, делясь друг с другом своими историями, точнее, душами. Правда, сегодня залечивать нечего. Мы отлично поработали в Мастерской, мы блистали, мы были на высоте. Мы словно стали дочерьми Вульфа, о боже, вы бы только нас видели. Нам даже пришлось надеть солнцезащитные очки, чтобы не ослепнуть, ведь мы полыхали, как самые яркие звезды на небосводе. Мы говорили друг другу: Зайка, как же ты талантлива. Тебя ждет успех! Можешь дать нам свой автограф прямо сейчас? Ну пожалуйста!

Правда ПереПере сказала про наши истории пару не очень приятных слов:

– Мы слишком сладкие, – сказала она. – Нам нужно стать грубее, сырее.

После она перелистала работы – четыре страницы с тщательно подобранным шрифтом и двойным интервалом, аккуратно сшитые, полные крови из глубочайших родников наших сердец. И сказала:

– Где? Где огонь, где страсть?

Кроме того, ей хотелось больше грязи. Мы покивали. Записали это разноцветными ручками в наши «Молескины», «Клерфонтен “Родиа”»[42]. Мы смотрели на нее, сузив глаза, и делали вид, что размышляем над ее словами. А сами тем временем думали: что значит больше грязи? Перед нашим внутренним взором возникло жуткое болото, где царствует бог ночных кошмаров. Кто скрывается под его маской, не сама ли это ПереПере часом?

А еще мы высказали желание творить на розовых лепестках. Но, кажется, она его не разделила.

* * *

Поэты, они же рептилоиды, проходят мимо, пока мы сидим, обнявшись в тени деревьев. Они идут на собственный семинар, который ведет профессор Шелковистый, супруг ПереПере. Он явно изнывает от желания обладать нами, и высказывал его не единожды, но не вслух, а касаниями, нежнее шелка, взглядами, такими же гладкими. Поэты спешат в паб через дорогу, выпить пива, хотя там страшно воняет гнилыми бочонками и дешевым сыром. Они проходят мимо в своих благородных лохмотьях, окидывают нас осуждающими взглядами. Мы в их глазах лишь тупые девицы. Их раздражает то, как часто и крепко мы обнимаемся. Как чистим друг другу перышки на их глупых вечеринках в свете их глупых костров, пока они при виде нас закатывают глаза так сильно, что видно белки. Как отказываемся скандировать с ними в унисон университетские речевки. Как не хотим притворяться бедными (по крайней мере, большинство из нас), уж извините. Или то, как мы превращаемся в коллективный разум, сливаясь в дружном объятии, как наши мысли превращаются в единый рой, а сознание – в мозг прекрасного космического создания, у которого в каждом щупальце и сердце, и мозг, и этими щупальцами он тянется к Вселенскому разуму, получая доступ к его всевидящему оку. Кто из вас постиг это? Кто из вас понимает? Так что идите к черту, глупые поэты! Вы думаете, что вы такие умные, такие творческие, так мастерски владеете словесным искусством. Но вы и понятия не имеете, что такое творение на самом деле. Умеете ли вы создавать живые вместилища самых разных идей? Можете ли буквально претворять в жизнь Телесный аспект? Смогли бы вы создать викинга-массажиста? Китса[43], умирающего от туберкулеза? Веселого и обаятельного Тима Риггинса?[44] А могли бы заставить кролика взорваться объединенной силой взглядов восьми глаз?