Карантин - Грег Иган

Вытаращив глаза, я смотрю на него:

– Но это ведь...

А собственно, что? Мятеж? Ересь? Исключено! Если у Лу действительно есть мод верности, а я не могу себе представить, что он все это разыграл, он не может пойти ни на то, ни на другое. Все, что бы он ни делал, есть, по определению, акт верности Ансамблю, ибо...

От внезапно наступившей ясности у меня кружится голова...

...ибо Ансамбль есть, по определению, то, верными чему делает нас наш мод.

Порочный круг, кровосмешение какое-то, на грани солипсистского бреда. Однако так и должно быть. Ведь мод верности – не что иное, как совокупность нейронов в наших головах, причем вполне самодостаточная. Если Ансамбль – самое важное, что есть в моей жизни, то самое важное в моей жизни, чем бы оно ни было, должно быть Ансамблем. В этом я не способен «ошибиться» или что-то «не так понять».

Это не делает меня свободным от мода – я понимаю, что не в моей власти менять определение «Ансамбля». И все же то, что мне открылось, несет с собой мощный импульс свободы. Раньше я был скован цепями по рукам и ногам, да еще и цепи были обмотаны вокруг чего-то вроде громадного якоря. И вот мне удалось сорвать цепи – пусть не с рук и ног, но по крайней мере с неподъемного якоря.

Лу, как мой брат по безумию, понимает, о чем я думаю – или догадывается по выражению лица. Он сдержанно кивает, и я замечаю, что мое лицо расплылось в счастливой до идиотизма улыбке, но ничего не могу с этим поделать.

– Неспособность ошибиться – наше главное утешение, – говорит он.

* * *

К тому времени, когда Лу уходит, голова у меня идет кругом. Хочу я того или нет, но я вступил в заговор.

Помешанные толкователи природы «истинного Ансамбля» называют свое общество Каноном. Все они имеют мод верности, и все сумели убедить себя в том, что «истинный Ансамбль», которому они верны, не есть организация, носящая это название.

Что же тогда такое «истинный Ансамбль»?

У каждого члена Канона свой ответ на этот вопрос.

Все они согласны только в одном – научно-исследовательский альянс, называющий себя Ансамблем, не что иное, как подделка и мистификация.

Сейчас, когда рядом нет Лу, виртуоза этой причудливой логики, я не уверен, что понял умственные извороты, подтверждающие такой вывод. Ансамбль не есть истинный Ансамбль – что за дурацкая казуистика?

И все же, если я почему-то смогу в это поверить, это тем самым станет правдой. Здравый смысл тут не помеха, ведь у меня нет определенной причины быть верным Ансамблю. Все что у меня есть – анатомический факт наличия в моей голове мода верности, а значит, подлинный Ансамбль – то, что я считаю подлинным Ансамблем...

Но это просто смешно, чистый вздор...

Я хожу взад и вперед по комнате, отчаянно пытаясь нащупать какую-нибудь аналогию, метафору, найти модель, которая поможет навести хоть подобие порядка в моей несчастной голове. Ансамбль не есть истинный Ансамбль. Но что такое истинный Ансамбль? То, что искренне считаю таковым.

Но это безумие! Если каждый член Канона будет решать этот вопрос, исходя из своих личных убеждений, наступит анархия.

И вот тут меня осеняет. Я замираю на полушаге, не успев поставить ногу на пол, и говорю сам себе вслух:

– Да здравствует Реформация!

Все встало на свои места.

* * *

В ряды Канона я вливаюсь постепенно. Время от времени Лу устраивает мне встречи в разных концах города с одним-двумя членами организации. Некоторые работают в МБР, некоторые в ПСИ, остальные не говорят, где они работают. Поначалу я не понимаю, зачем так рисковать, ведь на этих встречах мне не сообщают ничего нового. Лишь постепенно я осознаю, что все члены Канона обязательно должны знать друг друга лично – только так можно убедиться в том, что у всех нас есть мод верности.

Вообще это парадокс, что члены Канона могут по доброй воле встречаться, сотрудничать, даже просто беседовать друг с другом. Мы должны бежать от всякого единомыслия, как черт от ладана – у каждого в голове есть свой Ансамбль, и чужое мнение о, нем никого не может интересовать. Мы освободились от наваждения фальшивого Ансамбля, почему же теперь каждый не идет своим путем?

Потому что фальшивый Ансамбль не переделать в одиночку. Только все вместе мы можем надеяться что-то изменить.

В моей работе ничего не изменилось. Искушение открыться По Квай, рассказать ей о своих переживаниях и обо всем, что от нее скрывают, иногда становится почти непреодолимым – но только не на дежурстве, когда «Н3» наделяет меня неограниченным самообладанием. Приказы Чен теперь не властны удержать меня от рассказа о Лауре и МБР, но преданность Канону заставляет быть еще более сдержанным. Сначала это удивляет По Квай, но вскоре она теряет интерес к происшедшей со мной перемене и погружается в свое любимое чтение. Нашим вечерним спорам о квантовой метафизике и невидимых создателях Пузыря приходит конец. Когда я под настройкой, мне это безразлично, но каждое утро, придя домой, я чувствую странную глухую боль в груди, когда вспоминаю о пустоте пролетевших в сторожевом трансе часов, и никак не могу решиться включить сон.

* * *

Начинается вторая фаза эксперимента. По Квай снова в ионной комнате, но теперь она окружена со всех сторон кольцами гамма-камер высокого разрешения, а ее голова напичкана радиоактивной глюкозой и сигнализаторами нейропередачи. Приборы будут получать гигантское количество информации, но экспериментаторы увидят лишь некоторые ее фрагменты, наудачу выбранные компьютером.

– Нечто подобное делалось в эксперименте «Аспект» в восьмидесятых годах прошлого века – у них был задержанный выбор фотонов. Люнь получила что-то вроде усиленного неравенства Белла, которое утверждает, что корреляция между срабатыванием различных нейронов должна быть ниже определенного уровня, если наши предположения справедливы.

Технические подробности выше моего понимания, но суть дела я улавливаю сразу. Эксперимент не должен оставить камня на камне от моих надежд на то, что структуры, схлопывающие волну, могут играть и иную роль.

Выходит, мне придется смириться с ролью наследника тех, кто беспощадно истреблял все и вся во Вселенной? Я снова и снова раздумываю об этом, пытаясь как-то себя успокоить. Эволюция есть эволюция; взять, к примеру, динозавров – разве я когда-нибудь чувствовал себя виновным в их гибели? Кстати, если По Квай права, динозавры, возможно, никогда не существовали в привычном для нас смысле. Просто однажды появилось некое млекопитающее и сделало наше прошлое определенным и единственным, схлопнув все бесчисленные версии в уникальный путь эволюционного развития. Все это звучит столь же обнадеживающе, как и принципиально непроверяемые метафизические гипотезы типа: «А что, если Вселенная была создана сегодня утром, вместе с фальшивыми воспоминаниями в голове у каждого, а также с отлично подделанными археологическими, палеонтологическими, геологическими и космологическими свидетельствами всех событий, происходивших в течение пятнадцати миллиардов лет?»