Предательство Тристана - Роберт Ладлэм

Меткалф подождал продолжения и, не дождавшись, спросил:

– Если что?

– Если Дирижер все же вмешается. Он единственный, кто может остановить это безумие.

– И они его послушают?

– Больше того. Как руководитель всего военно-промышленного комплекса моей страны, Дирижер, как его называют, держит в руках неограниченную власть.

Меткалф откинулся на спинку сиденья.

– Знаете, это странно, – сказал он. – Мы с вами, как мне кажется, разговариваем друг с другом только в те моменты, когда происходят экстраординарные кризисы. Когда мир оказывается на грани падения в пропасть ядерной войны. Берлинский кризис, связанный со строительством стены, кубинский кризис, когда вы поставили туда ракеты…

– Разве я не был прав, когда говорил, что Хрущев никогда их не запустит?

– Вы никогда не позволяли себе поставить под угрозу интересы своей страны, как и я. Я полагаю, что мы оба действовали как… как…

– Как предохранители в электрической цепи – мне всегда приходило в голову такое сравнение. Мы были необходимы для того, чтобы дом не сгорел дотла.

– Но мы с вами оба уже стары. Нас уважают за нашу репутацию, за наш возраст, нашу, как принято говорить, мудрость, хотя лично я всегда говорю, что мудрость – это всего лишь результат множества сделанных грубейших ошибок.

– И их осознания, – добавил генерал.

– Возможно. Однако я, видимо, зажился на свете. И для Вашингтона уже не подхожу. Сомневаюсь, что, если бы не мои деньги, я все еще получал бы приглашения в Белый дом.

– Дирижер не сочтет вас слишком старым или неподходящим.

– Я принадлежу прошлому. Я история.

– В России прошлое никогда не остается прошлым, а история никогда не бывает только историей.

Но прежде чем Меткалф смог ответить, лимузин, скрипнув тормозами, остановился. Фары осветили контрольно-пропускной пункт: пирамидки, отмечающие полосу проезда, сигнальные фонари, ряд солдат, одетых в форму.

– Группа «Альфа», – прокомментировал генерал.

– Прикажите им открыть дорогу, – сказал Меткалф. – Вы же генерал.

– Они не из армии. Они – КГБ. Отборная группа боевиков, которая использовалась в Афганистане, в Литве… – Он помолчал и добавил с сожалением: – А теперь здесь, в Москве.

Люди, окружившие лимузин, держали автоматы на изготовку.

– Вылезайте, – приказал командир отряда. – Водитель, и вы, старперы. Живо!

– Помилуй бог, – чуть слышно выдохнул генерал. – У этих людей приказ убивать.

Москва. Ноябрь 1940

С прошлого визита Меткалфа Москва претерпела драматические перемены и в то же время осталась практически прежней. В этом городе немыслимым образом сочетались крайняя запущенность и невероятное великолепие, отчаяние и гордыня. Пока он, покинув роскошный вестибюль гостиницы «Метрополь», дошел до Кузнецкого моста, его неотвязно преследовало зловоние махорки – дешевого русского табака, запах, который он всегда связывал с Россией. И еще он сразу же узнал другой московский аромат – омерзительный кислый запах сырых овчин.

Да, многое оставалось прежним, но очень многое изменилось. Старые одно – и двухэтажные здания были снесены и заменены грандиозными небоскребами, спроектированными, согласно личному вкусу Сталина, в архитектурном стиле свадебного пирога, который иностранцы называли между собой сталинской готикой. Всюду кипело строительство и рылись котлованы. Москва – столица тоталитарной империи – меняла свой облик на более подходящий.

Исчезли конки – трамваи, запряженные лошадьми. Булыжные мостовые были расширены, выровнены и покрыты асфальтом, ибо Москва стремилась войти в автомобильную эпоху. Хотя автомобилей на улицах было совсем немного – попадавшиеся изредка разбитые старые «Рено» и мелькавшие гораздо чаще «эмки», так в России называли легковые машины «ГАЗ М-1», скопированные с «Форда» модели 1933 года. Выкрашенные унылой коричневой краской трамваи все так же громко и мерзко скрежетали по рельсам, и москвичи все так же свисали из открытых дверей, судорожно цепляясь за поручни, но трамваи уже не были так переполнены, как это запомнил Меткалф в свое первое посещение России. Теперь имелись и другие пути, чтобы проехаться по Москве, из которых выделялось новое метро, построенное в течение нескольких последних лет.

Воздух сделался более дымным, чем прежде: теперь копоть извергали и фабрики, и паровозы, и моторы автомобилей. Старинную крутую Тверскую улицу – самый широкий проезд города – переименовали в улицу Горького, в честь писателя, прославлявшего революцию. Большинство мелких лавок исчезло, им на смену пришли огромные государственные магазины с затейливо оформленными витринами, но пустыми полками. Продовольствие было скудным, зато пропаганды имелось больше чем достаточно. Повсюду на пути Меткалфу встречались гигантские портреты Сталина или Сталина и Ленина вместе. Здания украшали огромные красные полотнища, гласившие: «Перевыполним пятилетний план!» и «Коммунизм = советская власть + электрификация всей страны!»

И все же из-под странных коммунистических атрибутов упорно пробивалась вечная древняя Москва – сверкали на солнце похожие на луковицы золотые купола старинных русских православных церквей, поражал причудливыми сочетаниями цветов собор Василия Блаженного на Красной площади; рабочие в грязных стеганках, из прорех которых торчали клочья ваты, и крестьянки в мешковатых пальто и с платками на головах торопливо шли по улицам, держа в руках авоськи – сетчатые сумки, сплетенные из тонкой бечевки, – или самодельные фанерные чемоданы.

Но в их лицах тем не менее появилось что-то новое, неотступно терзавший их страх сделался еще глубже, чем тот, на который Меткалф обратил внимание шестью годами раньше: всеми владела паранойя, неотвязный ужас, который, казалось, окутывал всех русских, как густой туман. Вот что оказалось самым ужасным из всех перемен. Большой террор, чистки тридцатых годов, начавшиеся сразу же после отъезда Меткалфа из Москвы, наложили свой отпечаток на все лица, начиная от самого непритязательного крестьянина и кончая самым высокопоставленным комиссаром.

Меткалф заметил это сегодня на встрече в Народном комиссариате внешней торговли – встрече, которая, как ему казалось, никогда не закончится, невыносимо скучной, но необходимой для маскировки, для того чтобы обеспечить предлог его пребывания в Москве. Кое-кто из советских представителей был знаком ему еще с прежних дней, но все они изменились почти до неузнаваемости. Веселый смешливый Литвиков превратился в насупленную постоянно встревоженную персону. Его помощники, которые в прежние времена держались бы в обществе Стивена Меткалфа, этой акулы американского капитализма, экспансивно и добродушно, теперь вели себя безразлично и отчужденно.

Они уважали его, думал Меткалф, испытывая почему-то зависть и опасение. Он был чуть ли не коронованной особой и в то же время носителем опаснейшей инфекции, и если эти люди позволят себе подойти к нему слишком близко, то вышестоящие могут решить, что они подхватили смертоносную бациллу. И тогда их в любой момент могут обвинить в шпионаже, в сотрудничестве с капиталистическим агентом, могут арестовать и казнить. Людей расстреливали за куда меньшие провинности.