Дозор с бульвара Капуцинов - Александр Сальников

Концертный зал дворца Трокадеро был выделен под торжественные заседания и прочие мероприятия подобного рода. Леонид уже отснял открытие выставки. Он вообще многое успел захватить в объектив за минувшие две недели. Его задачей было запечатлеть события, главным образом – через Сумрак. Леонид даже испросил разрешения лично у Пресветлого коннетабля Парижа, поднялся со своей камерой на галерею Нотр-Дам и произвел съемку горгулий и химер. В первую очередь, разумеется, снял ту, что долгое время была пристанищем Бриана де Маэ, а теперь заключила в себе Мари.

Мари… Леониду подчас становилось совестно за свою кипучую деятельность на благо Дозоров. Как может он думать о другом, как смеет ощущать себя почти счастливым, когда она томится в своем неправдоподобном, чудовищном узилище?! Он пытался объяснить самому себе, что виной подобному легкомыслию не только постоянная занятость обязанностями дозорного кинематографиста, но и слишком уж кратковременное знакомство с мадемуазель Турнье. Разве может возникнуть что-то немимолетное за пару дней? И тут перед внутренним взором вставал Бюсси из романа господина Дюма – да, Леонид, помня мечтательное выражение на прелестном личике Мари, даже приобрел «La dame de Monsoreau» в парижском магазинчике «Галиньяни» и успел прочесть несколько глав. И прочитанного оказалось достаточно, чтобы понять, чем этот герой смог пленить молодую современную парижанку. Бюсси хватило одного взгляда, чтобы полюбить незнакомку, а потом искать ее, и завоевывать расположение, и рисковать жизнью, добиваясь справедливости и спасая возлюбленную ото всех невзгод. А Леонид вместо этого созерцает Париж через окуляр.

Может быть, он просто охладел к Мари и сам того не понимает? Охладел потому, что она оказалась в числе заговорщиков? Оказалась недостойной светлого чувства? Такие мысли казались и вовсе уж малодушными, однако ничего с собой поделать он не мог. Д’Амбуаз и де Маэ совершили куда более серьезные проступки, а какое впечатление на Александрова произвело тем не менее их наказание, когда он впервые услышал от Мари их истории! Ведь он же хотел просить коннетабля, просить Инквизиторов через Якова Вилимовича о снисхождении к преступникам-Светлым! Почему же ничего не предпринимает сейчас? Отчего не добивается освобождения Мари? Почему, кроме двухнедельной давности беседы в кабинете парижского Пресветлого, ни разу ни с кем об этом даже не заговорил? Оттого что ставит долг выше чувств? Или оттого что совсем не Бюсси? Или единственное, на что он вообще способен, – это всего лишь съемки химер в Сумраке?..

Так или иначе, ничего сверхъестественного на пленке не отобразилось. Химеры выглядели более ветхими, словно источенными временем. Да, в них просматривалась слабенькая аура. Что-либо другое рассмотреть на экране было невозможно.

Зато после проявки лент с торжественного заседания под председательством обоих коннетаблей и Великого Инквизитора Франции выяснилось много любопытного. Особенно если сравнить с лентой, сделанной в человеческом измерении, чем неизменно занимался Жюльен. Сумеречная картина представляла собой живую иллюстрацию к поэме Данте Алигьери.

Иные собрались со всего света, и многие из них были уже сильно в годах. Хотя выглядели они, как правило, людьми средних лет, а дамы молодились и того больше, в Сумраке этого спрятать было нельзя. Но главное, Сумрак демонстрировал не столько внешнее, сколько внутреннее. Поэтому на пленке Леонида можно было видеть, как в зале редкие ангельски красивые фигуры соседствуют с живыми мертвецами-вампирами, демонами, змеелюдьми и другими созданиями, казалось, рожденными помутившимся разумом морфиниста или большого поклонника абсента.

Сейчас на трибуне выступал сам Морис. Как ни странно, он выглядел почти одинаково что в мире земном, что в Сумраке, только там походил на собственное скульптурное изваяние. Кожа, волосы, глаза приобретали мраморный оттенок, и Инквизитор превращался будто в искусно сработанную движущуюся статую. Сумеречный облик многих Серых выдавал сторону, принятую в прошлом. Нечеловеческая красота или демоническое уродство были красноречивее, чем сполохи ауры. Но некоторые Инквизиторы ухитрялись и тут оставлять лишь неопределенные догадки. Дункель и Морис были как раз из таких.

– …Великие деяния людей должны найти отражение в деяниях Иных. Мы не относим себя к роду человеческому, но мы соседствуем с ним. Мы берем и отдаем – и стараемся, чтобы и того и другого приходилось поровну. Соблюдение Великого Договора есть великая миссия Инквизиции…

– Прямо как поп с амвона вещает, – сказал кто-то по-русски прямо над ухом у Леонида. Отвыкший за это время от родной речи Александров вздрогнул.

Не прекращая съемки, он повернул голову. Рядом стоял, улыбаясь, Семен Павлович Колобов.

– Здравия желаю, Леонид Сергеич! – сказал он. – Наслышан про ваши с Яковом Вилимычем успехи.

– А как вы… – начал было Леонид, но русский сантинель… то есть, конечно, дозорный, его перехватил:

– Не поездом, нет. Через портал. Тут и Петр Афанасьич, и Борис Игнатьич. Событие-то, говорят, эпохальное. Вот всех и вызвали. Срочной телеграммой.

Леонид внезапно испытал такое облегчение, будто две недели таскал на себе пару цирковых пудовых гирь, а теперь вдруг сбросил их на землю. Он и не подозревал, что так сильно напряжен, пока подле него не возник вот этот кряжистый и простоватый на вид служащий московского Ночного Дозора. Проще говоря, родной человек в чужом краю! Иной, которому можно довериться, с кем можно поделиться страхами, переживаниями и тяготами.

– Ох, Семен Павлович, как же вы вовремя! Как я вам рад! – продолжая крутить рукоять привода, жарко зашептал он. – Мне бы поговорить с вами, совета спросить! И с Петром Афанасьевичем, по всему, тоже придется! А лучше бы и с Борисом Игнатьевичем – он-то, верно, сам в этом заинтересован будет, потому как спрашивал!

Подивившись на экспрессивное начало, Семен снова заулыбался и собрался было отпустить на сей счет шутку, да вдруг по глазам молодого дозорного понял: разговор предстоит такой, что шуточки неуместны. Мигом посерьезнев, он на правах старшего товарища положил Александрову на плечо широкую ладонь:

– Вижу, дело важное и не терпящее отлагательства?

Леонид задумался, как бы лучше сформулировать. Скажешь, что вопрос надобно решать незамедлительно, так боевой маг потом, пожалуй, еще и рассердится. В том, что дело важное, Леонид не сомневался, но срочности, чего греха таить, никакой не было. Какая уж тут срочность, коли две недели минуло…

Семен оказался настолько проницателен, что без труда прочитал на лице Александрова все его сомнения и сам пришел на выручку:

– Вот что, Леонид Сергеич: я вижу, инквизиторская прелюдия затянулась, а стало быть, несколькими минутами мы с тобой располагаем. Давай-ка отойдем в сторонку. Я тут неподалеку, в павильоне Русских Окраин, одно чудесное местечко приметил. Выпьем чаю, поговорим…

– Я не могу! – испугался кинематографист. – Я съемку веду! Прерываться никак нельзя!

– Мне это известно. – Семен, прищурившись, посмотрел на новенький «Патэ». – Скорость, с какой ты вертишь свое хитрое приспособление, я, положим, приметил. Надолго ли пленки хватит – вот вопрос!