Средняя Эдда - Дмитрий Захаров

– А что, у вас приезжим не наливают?

– У нас всяким наливают. Мчсовец что ли?

– Похож?

– Да тут никто ни на кого не похож. Дед один ходит – чистый тракторист, а он – профессор, философию преподает.

– Это он тебе сам рассказал? Тогда и я мчсовец. А то выше бери – советник президента по спасению утопающих.

– Ну да, – согласился бармен, – а что мне у него, диплом спрашивать? Пусть будет профессор, не расстраивай меня.

– Пусть, – согласился я. – Ты, главное, налей.

Бармен отвинтил крышку «Бирюзы» и накапал двести. Чуть подумал, и поставил к ним в пару бутерброды с соленым огурцом.

– Слушай, – сказал я ему, – все бегут, везде закрыто, а ты работаешь. Не боязно?

– Да ну, – сказал бармен, – куда бежать? И потом: русский человек всё время живет как умирает. Мы любую войну только понтами и вытягиваем, потому что нам помереть – похер. Миллион человек – похер. И сто миллионов – похер. Жила бы страна родная, знаешь.

– Ты не похож на русского человека.

– Ну так я бурят. Но это один хрен.

– А если был бы, скажем, туркмен?

– Хватил! Буряты тут свои, а туркмены-то откуда? Но по мне, все, кто из совка, все – русские люди. Даже латыши какие-нибудь.

– И французы?

– Французы – не знаю, – серьезно сказал бармен. – Откуда тут французы?

– Кто ж его разберет, – развел я руками, – но у меня вот в Красноярске есть знакомый француз – Дитерле. Потомок ссыльных, скорее всего.

– А ты еще спрашиваешь, русский ли он.

– Так-то да…

– А мчсовцы регулярно последние дни ходят, – внезапно вернулся к теме бармен. – Один сидел тут всё звонил, кричал: Серега, Серега, ты хоть не будь сукой, расскажи, рванет или нет? Потом принял две по двести и чуть не плачет. Никто, говорит, нихера не знает. Расчетов нет, карт нет, московский штаб всё заседает. А мы, говорит, не втыкаем: то ли кидаться всех героически эвакуировать, то ли не поднимать паники. По десять часов кряду сидим в штабе, звоним начальству и ждем, что скажут, а там трубку не берут… А ты говоришь, бежать, – так же внезапно закончил бармен.

– Да ничего я тебе не говорю. Что русскому хорошо, то буряту… ну, то есть у нас с тобой наоборот получается.

Вернувшись к Коротаеву, я застал его за битвой с телевизором, точнее, с плазменным экраном на стене. Дима вынимал из подставки на столе вилки и ложки и метал их в говорящие картинки.

– Эти вот еще, бля, активисты! – с ненавистью бормотал он.

Пока, к его счастью, столовые приборы не долетали до места назначения.

– Какие там у тебя активисты? – спросил я, оценивая степень остаточной прочности Коротаева.

Напиваясь, он всё больше походил на надувной рекламный шар, из которого откачивают воздух. Весь как-то собрался чуть выше уровня стола, разложил на столешнице сдутые руки и совершенно стух. В бойком чиновнике «с уважением» проступил сосед-алкоголик, которого жена не пускает домой вторые сутки.

– Да эти, – Коротаев махнул рукой в сторону телевизора. – Экологический, блять, десант!

В ящике мелькали люди в одинаковых майках с буквами ALERT. Я вдохнул и забыл выдохнуть. Стоял, как в детстве перед дверью еще закрытого игрушечного магазина, и чувствовал, как внутри всё подпрыгивает, готовое упасть и разбиться вдребезги.

Настя-Настя, думал я, Настя-Настя.

– Дима! – тряхнул я Коротаева за плечо. – Как найти этих экологов, которые в районе плотины?

– Кого? – переспросил Коротаев. Он уже отвлекся на разглядывание скатерти, стилизованной под старую газету.

Я показал на телевизор.

– С дуба рухнул? – без интереса отозвался Коротаев. – Зачем еще?

– Переговорить с одним человеком.

– Какое там тебе, бля, переговорить? – сказал он, силясь подцепить ногтем буквы на газете-скатерти. – Там сейчас каша, все только носятся как подожженные. Дед Мазай и зайцы там, брателла. Ты лучше еще накати.

И сам Коротаев последовал своему совету.

* * *

Каким-то чудом я всё же выудил у него ключи, оставив в залог сколько было денег и пообещав вернуть авто через сутки. «Уважаемая» машина оказалась несвежей «Subaru». В салоне пахло дешевым куревом. Из-под лобового стекла с укором смотрел Николай Чудотворец в переливчатом окладе.

Выехал засветло. Бензина в баке почти не было, заправки или не работали, или на них было не пробиться. Вдоль трассы, правда, уже выстроились ушлые мужички с канистрами. В полутьме выходить к ним было боязно, но других вариантов не просматривалось.

– Хоть не ослиная моча? – зачем-то поинтересовался я у заросшего усами дядьки в штанах хаки.

– Не ослиная, – обнадежил тот.

– А какая?

– Хер разберет. Тебе надо или нет?

До Саяногорска было чуть больше 80 км, но обычный часовой маршрут растянулся втрое: по встречке шла колонна снявшихся с мест автохтонов. Старый «Москвич» с привязанной к крыше кроватью, «мерседес» с прицепом детсадовских стульчиков, трактор, на корме которого разместились не то четверо, не то пятеро. Сами не знают, куда собираются отпрыгивать, вспомнил я слова Коротаева.

Дважды меня тормозили менты, спрашивали какую-то аккредитацию, на журналистское удостоверение только кривились. Отдал последние остатки.

– Честное слово, – говорю, – младший лейтенант, это всё.

Тот смотрит с брезгливым сомнением: приехал хватать горячие новости и без денег?

– Дочь, – говорю, – у меня там.

Пропустил. Пропустил туда, куда никогда не нужно было спрашивать разрешения, и я уже по гроб жизни благодарен. Мы все благодарны тебе, младший лейтенант. Ты такой строгий, но справедливый. Наш герой.

Еще 20 км. Антураж зомби-хоррора: разграбленная бензоколонка, несколько брошенных машин, бредущие невесть куда люди. Кордон, вам налево, еще кордон, ничего не знаем, поворачивай, круг по окрестностям, снова круг, был лагерь, но ушли, поселок Майна, кордон, съемочная группа НТВ, два раза влево, снова старый лагерь, сюда нельзя, влево в гору, треснувший серп луны на земле, обрыв, дальше ногами, плато, заросли, заросли, заросли, какая-то мусорная дрянь, заросли. Всё.

– Настя!

Она улыбнулась, как если бы мы расстались сегодня утром.

– Привет, – сказала она. – Тяжело добирался?

Какие черные глаза, Настя. И черный комбинезон. И сама. Нет-нет, ты очень хорошо выглядишь, даже не думай.

Я заготовил какую-то речь. Там было поровну обвинений и жалоб. Или жалоб и жалоб? И еще, кажется, какие-то призывы. Но я вышел к ней, встал как ударенный и стоял, разглядывая ее волосы. И ничего не сказал. Вдохнул – и так и не выдохнул.