Живым приказано сражаться - Богдан Сушинский

«Жаль, – последнее, что подумал Крамарчук, берясь за пулемет. – Пошли бы цепью, как в ту, первую атаку на “Беркут”…»

– Он еще жив? – спросил Штубер, когда солдаты принесли на плащ-палатке раненного ими в перестрелке окруженца. Как раз во время атаки дота этот стриженый мальчишка-новобранец, засев в кустарнике, открыл огонь по его машинам. Он решился на это, имея в магазине трехлинейки всего три патрона!

– Еще дышал, господин оберштурмфюрер. И даже на минутку пришел в сознание. Наши красавцы разумно использовали эту минутку… – иезуитски улыбнулся фельдфебель, жестом руки приглашая Штубера взглянуть на работу «красавцев».

Оберштурмфюрер подступил поближе к брустверу окопа, на который солдаты положили тело, и вздрогнул. То, что он увидел, не поддавалось никакому пониманию. Уши и нос отсечены, лицо исполосовано, на груди вырезана кровавая звезда.

– Кто этот эстетствующий самоучка? – кивнул он на звезду.

– Шарфюрер[1]Лансберг.

– Которого мы выудили из охраны польского концлагеря? – удивился Штубер, почти с уважением посмотрев на стоявшего теперь чуть в стороне и спокойно курившего толстяка. – Никогда бы не подумал.

– Если позволите, мы этого красного вздернем и напишем, за что ему оказана такая честь.

– Вздернуть? Мертвого? Тогда уж лучше распять, – Штубер тоже достал сигарету, постучал мундштуком о крышку золоченого портсигара, не отводя взгляда от изуродованного лица красноармейца, – он никогда в жизни не был свидетелем подобного уродства и сейчас просто-напросто испытывал нервы, заставляя себя привыкать и к такому. – Этого сержанта из дота отправили в госпиталь?

– Приказал везти в ближайшую больницу. Раны средние. Операция – и будет жить. Пока ему будет позволено.

– Наверняка это сержант из дота «Беркут». Этим он и интересен. Срежьте на дереве кору и напишите: «Здесь распят убийца солдат фюрера, не пожелавший сдаться в плен». Распять, конечно, следовало бы сержанта. Причем живого. Но, думаю, этот тоже не обидится. Красные приучены страдать за общее дело. Если Беркут осмелится вернуться сюда, он будет приятно удивлен, увидев такой цивилизованный натюрморт с распятием. Но впредь до подобных зверств не доходить. Убивать тоже нужно интеллигентно.

– Учту, господин оберштурмфюрер.

– Где Готванюк? Сюда его. Ему не мешает видеть все это.

Фельдфебель передал распоряжение оберштурмфюрера Лансбергу, справедливо полагая, что и распинать окруженца тоже должны под его началом, а сам отправился искать Готванюка.

– Русский сбежал, господин оберштурмфюрер, – испуганно доложил он через несколько минут. – Воспользовался внезапным нападением на колонну этого юнца.

Штубер побледнел и, поиграв желваками, процедил:

– Готванюк – украинец. Я всегда требовал, чтобы вы были точны в определении национальности.

– Позвольте приступать? – совсем некстати подвернулся в эту минуту Лансберг. Ему хотелось, чтобы оберштурмфюрер заметил его рвение.

– Делайте свое дело, шарфюрер, делайте! И не мельтешите у меня перед глазами. Я этого не терплю. Зебольд, вы помните название села, к которому шел Готванюк?

– Так точно, помню.

– Передайте тамошнему начальнику полиции, коменданту, старосте, да хоть Господу Богу, но обязательно передайте, что всю семью Готванюка, вплоть до младенцев, а также всех родственников, близких и дальних, следует расстрелять. Но только в присутствии самого Готванюка. Пусть выставят засаду, установят за его домом наблюдение и, как только этот окруженец появится, расстреливают. Однако самого его не трогать. И дом тоже. Пусть живет. А расстрелянных похоронить у него во дворе. Так ему легче будет скорбеть по убиенным, я прав, мой фельдфебель?

– Как всегда, господин оберштурмфюрер, – с некоторым опозданием отчеканил Зебольд. В этом приказе, в этой мести окруженцу оберштурмфюрер превзошел не только самого себя, но и все возможное, что только могло быть выдумано человеком, оказавшимся в данной ситуации.

Пока Громов брился, Мария успела переодеться. Доставшиеся ей расшитая замысловатыми узорами кофта и юбка лежали в комоде хозяйки, очевидно, еще со времен ее молодости. Неизвестно как они смотрелись на хозяйке, но Мария в них просто расцвела. Правда, и в этой одежде она почему-то не воспринималась как обычная сельская девушка. Наверное, этому мешала модная городская стрижка, сделанная, как узнал Андрей, в последнюю мирную субботу. Скорее, она была похожа на молодую сельскую учительницу.

– Выходя на улицу, лучше надевай платок, причем постарее, – посоветовал Андрей, пытаясь дотянуться до Марии свободной рукой, чтобы обнять. – И вообще, одевайся очень скромно. Красота привлекает, а это небезопасно даже в мирное время.

– Хорошо, я буду маскироваться под старуху, – увернулась от его объятий.

Он добрился и еще раз внимательно посмотрел на себя в зеркало. Нет, дни, проведенные в подземелье, не очень состарили его. По крайней мере, не так, как ему показалось, когда взглянул на себя в зеркало до бритья. Только глаза покраснели от бессонницы и усталости. Да щеки немного осунулись.

– Мария, посмотри на меня.

Девушка стояла у окна. Услышав его просьбу, она оглянулась через плечо.

– Вот сейчас, глядя на меня, еще не искупанного… – улыбнулся Андрей. – Скажи: ты бы согласилась выйти за меня замуж?

– Нет, – сразу же и довольно резко ответила она, повернувшись к нему лицом.

– Почему?

Она пожала плечами.

– Ну почему, почему?! У тебя есть жених?

– А почему ты до сих пор ни разу не спросил меня об этом?

Он подошел к ней, но обнять не решался. Резкий ответ вышиб его из седла.

– Почему ты ни разу не спросил об этом? – повторила она уже настойчивее. В голосе ее звучали нотки обиды.

– Мария, милый ты наш санинструктор… Да ты просто-напросто забыла, чем мы там, в доте, занимались. Мы воевали, Мария! – ему хотелось рассмеяться, но почему-то не получалось. – А еще там умирали, гибли… – Громов запнулся на полуслове и замер. Он увидел в окно, как во двор с автоматом на груди и с ведром в руках входит немец. – Я буду немилосердно нежным, Мария, но только после войны. А сейчас к нам пожаловал немец… – хватило у него спокойствия закончить этот неожиданный разговор.

– Где? – встрепенулась Мария.

– Во дворе. С ведром. Очевидно, шофер. И вроде бы один.

То, что немец один, Громов понял по тому, как тот робко входил во двор, держа палец правой руки на спусковом крючке автомата. Решение пришло мгновенно:

– Мария, в коридор. Быстро. Выгляни, улыбнись и позови его. Ком, битте… Понятно?