Живым приказано сражаться - Богдан Сушинский

Какое-то время лейтенант лежал у открытой дверцы и вслушивался в то, что происходило в лесу. Не там ли идет бой, где остался Крамарчук? Да, но в какой стороне этот дот? К своему стыду, он понял, что просто-напросто сбился с основного направления и ему придется хорошенько поблуждать, прежде чем удастся найти и дот, и ельник.

Нет, он не верил в то, что бой мог вести Крамарчук. Он ведь ясно сказал сержанту, чтобы утром тот ушел в каньон. А там лисий лаз, в котором его никто не решится преследовать. Через дверной проем, через щели он внимательно осмотрел окрестность. Ничего подозрительного.

Собрав оружие, Андрей спрыгнул с чердака и, пригнувшись, метнулся к ближайшим зарослям. Прислушался. На какое-то время стрельба затихла. Но вот раздался взрыв гранаты. Неужели в селе стало известно о том, что произошло с машиной, и был послан карательный отряд? Этот отряд, возможно, и напоролся на какую-то вооруженную группу.

Рядом была небольшая криничка. Сама она оказалась засыпанной листьями и ветками, но вытекающая из нее вода оставалась удивительно прозрачной и отливала серебром.

Громов жадно напился и посмотрел на часы. Они остановились на пяти. Солнца нет, сумрачно, низкие, но не дождевые тучи. Который час? Сколько он проспал?

Еще минут двадцать лейтенант прислушивался к тому, что происходило в лесу. Ждал новых выстрелов, взрывов, по которым можно было бы определить, приближается к нему цепь карателей или нет. И закончилась ли разыгравшаяся где-то там, в глубине леса, трагедия.

«Я двинусь через час, – решил он, – в том же направлении, откуда доносились звуки боя. В любом случае гитлеровцы уже не вернутся туда».

Завел часы и принялся за банку консервов. К этой бы банке да картошку старика Лозовского… Может, вернуться туда? Как все было бы проще, если бы Крамарчук пошел с ними.

Прошло чуть больше часа. Сквозь серую пелену свинцового неба едва заметно пробивались холодные лучи невидимого солнца. Судя по тому, где находился источник этих лучей, Громов мог определить, что проспал не так уж много и что сейчас все еще раннее утро.

К дому лесника сходилось множество разных тропинок, но лейтенант старался избегать их, предпочитая идти оврагами, зарослями, нехожеными ложбинами.

Судя по времени и расстоянию, которое прошел, он уже давно должен был наткнуться на тот ельник, где остался Крамарчук, и на дот. Значит, и в самом деле заблудился.

Прошло еще с полчаса, прежде чем Громов набрел на едва приметную лесную дорогу. Это была та самая, по которой шли они с Марией. Но теперь на ней отчетливо видны свежие следы колес. Машин прошло несколько. Значит, это не прочесывание леса, не стрельба наобум, для острастки. Немцы двигались прямо к доту. Твердо зная, куда и зачем едут.

Лейтенант почувствовал, как от волнения у него пересохли губы. Крамарчук! Это он давал бой. И, очевидно, последний. Если бы он, Громов, услышав звуки боя, бросился тогда… Если бы успел…

Громов свернул с дороги, но старался не упускать ее из виду, чтобы опять не сбиться. Ни моторов машин, ни выстрелов уже не слышно было. Только нервное перестукивание двух дятлов, напоминающее пулеметную перестрелку, долго сопровождало его, мешая прислушаться к голосам и шорохам леса.

Вот, наконец, и знакомая просека. За ней должен показаться ельник. Чуть дальше – дот. Последние метры, отделяющие его от просеки, лейтенант прополз, и прежде чем пересечь ее, какое-то время лежал в кустах, осматривая местность. Вроде бы ничего подозрительного. Неужели не оставили засады? Или решили, что?.. Впрочем, откуда им было знать? Готванюк? Только он мог выдать. Он знал, сколько нас. Он указал дорогу. Напрасно Крамарчук пожалел его. Зачем он это сделал?!

«Лучше спроси себя, почему ты пожалел немца-шофера? – вступился за Крамарчука. – А ведь одним оккупантом было бы меньше».

Громов еще раз внимательно осмотрел все окрест и поднялся, приготовившись к броску через просеку…

– Пан-товарищ, пан-товарищ…

Лейтенант круто развернулся и только чудом сдержался, чтобы не выпустить очередь по какому-то невысокому худощавому человеку, оказавшемуся в пятнадцати-двадцати шагах от него.

– Не ходите туда, пан-товарищ… там вашего жолнежа… солдата вашего повесили. На дереве распяли… Немцы. Как Езуса Кристоса.

Только теперь, присмотревшись, Громов понял, что перед ним старик лет шестидесяти пяти. Он стоял, прислонившись к стволу сосны. В руке у него было лукошко. Говорил он довольно странно – смешивая польские, украинские и русские слова. Андрей слышал, что в городке так разговаривали местные поляки. Он понимал их легко: в Белоруссии, на Буге, поляков было много, и словарный запас его оказался довольно богатым.

– Как это – распяли? Ты что, старик? Живьем, что ли?

– Не живьем… Но так… Полуживым. Раненым.

– Ты видел, как все это происходило?

– Не видел, пан-товарищ. Если бы видел, меня бы тоже распяли, как Езуса. Фашист не любил этого, свидка… Свидетеля, по-русски. Но сейчас фашиста нет. Я оказался здесь случайно. Когда стреляли, прятался недалеко отсюда, в яру.

Старик говорил еще что-то, но Громов уже не слушал его. Бросился в ельник, пробился через заросли, пробежал поляну, отделяющую дот от леса.

– Не-го-дяи! – прорычал, увидев прямо перед собой распятое на стволе и ветвях иссохшего дуба обезображенное тело красноармейца. – Кто же так зверствует?! Кто так воюет? Кто так живет, звери?!

К счастью, старик не ушел. А его присутствие – вообще присутствие здесь живого человека – как-то сразу помогло Громову вернуть себе самообладание. Сдержаться, сцепить зубы и терпеть… С помощью поляка он отвязал и похоронил тело замученного красноармейца (только снимая его, Громов понял, что это не Крамарчук, и был очень удивлен этому) в небольшой, наспех отрытой тесаком яме, рядом с братской могилой бойцов Шелуденко.

«Что же произошло с Крамарчуком? – мучительно размышлял Андрей, совершив этот скорбный обряд. – Где он? Неужели сумел прорваться через кольцо немцев?» Не похоже. Судя по записке Крамарчука, которую он обнаружил перед похоронами возле входа в дот, положение было безвыходным. Значит, плен? Немцы увезли его раненым? Но откуда тогда взялся этот красноармеец? Странно…

– Спасибо тебе, отец, что не ушел. Не оставил меня. За человечность спасибо.

– Я стар… – устало проговорил поляк. – А потому должен верить, что когда-нибудь и меня добрые люди предадут земле, а не оставят на поталу крукам, воронью…

– Все равно… Ты – настоящий солдат.

– О, когда это было! А пан-товарищ есть офицер? – спросил старик, отводя его, как мальчишку, за руку, подальше от могилы, от этого страшного места.

– Да, отец, офицер.

– Пану-товарищу нельзя ходить так, в форме, при ремнях… Нужно в цивильном. Цивильном, понимаешь? Немцы вокруг. Погибнешь.

– Хорошо, я раздобуду. Хотя почему бы не ходить в форме?