День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер

Ходж. Передай ему, что я велела посадить тебя на одну из тех барж, которыми управляют шведы.

Подняв на него глаза (такие Джон видел только у одного человека за всю жизнь – у своей бабки), она постояла несколько секунд в молчании, потом тихо заметила:

– Держи рот на замке. И не вздумай ни в кого стрелять, если не крайняя нужда. Сними-ка шляпу.

Эшли почему-то сразу подчинился, и она, кивнув, тихо засмеялась.

– Быстро отрастают. Еще пару недель не мой голову.

Джон дотронулся до ее руки.

– Раз уж вы все поняли, не могли бы еще кое-что для меня сделать? Надо бы передать несколько слов моей жене.

– Иди садись в лодку! Чтобы доставить ей еще больше мучений? Скажи себе: семь полных лет. Это пусть мальчишки страдают от нетерпения. Будь здоров. Поторопись.

Он стал спускаться вниз, когда, прежде чем уйти в дом, она добавила ему вслед:

– Доверяй только женщинам. Мужчины теперь тебе без пользы.

Следующие четыре дня Эшли постоянно крутился возле заведения Динклера, которое одновременно служило и бакалейной лавкой, и мелочной, а еще и салуном. Здесь можно было купить даже средство от блох и клещей. Когда заведение заполняли местные жители, Джон уходил в свое убежище у края воды. В саквояже, переданном ему миссис Ходж, он нашел носки, нижнее белье, рубашки, мыло, наполовину использованный тюбик лечебной мази, бритву, потрепанный томик стихов Роберта Бернса, черный костюм, в котором ходят в церковь, старомодный и принадлежавший человеку явно более высокого роста. В один из карманов был засунут старый конверт, адресованный миссис Толланд Ходж, Джайлс, Иллинойс. Он не стал читать письмо, которое начиналось словами: «Дорогая Бет…», – однако решил, что его новое имя будет Джеймс Толланд, канадец. На пятый день Вин Динклер устроил его на баржу к норвежцам за сорок центов в день плюс двадцать центов за тминную водку, сколько бы ни выпил. Жизнь на барже, направлявшейся в низовья реки, была невыносимо скучной, и мужчины резались в карты. Он отыграл половину платы за проезд и половину расходов на водку, завел друзей. На своем языке норвежцы называли его «этот молодой». Рассказывая о себе, ему пришлось кое-что приврать, поэтому он предпочел обрести статус молчуна, как прежде. Погожими ночами Джон спал под звездным небом, на пахучих досках палубы. За столом, во время трапезы, он старался повернуть разговор к Новому Орлеану, и ему удалось узнать названия нескольких заведений, где после полуночи вполне легально играли в карты. Его предупредили, правда, что кое-куда наведываться не стоит, например, в кафе «Aux Marins», которое кишит контрабандистами, торговцами оружием и тому подобными личностями «без бумаг». Ему так часто приходилось слышать, насколько важно иметь эти самые «бумаги» – документы, – что решение пришло само собой как раз тогда, когда Джон наконец сообразил, как избежать встречи с портовыми инспекторами. За двадцать миль до города к барже подошла лодка: им предлагали контрабандный ром, самогон и разные возбуждающие снадобья, – а когда она начала отходить от баржи, Эшли, подхватив свой саквояж, спрыгнул в нее и на веслах отправился к берегу.

В Новом Орлеане Джон редко днем выходил из своей комнаты и носил все тот же рабочий комбинезон, совершенно не переживая из-за того, что выглядит не вполне опрятно. Отросшие волосы он расчесывал пятерней, сажу с лица не смывал. Теперь он превратился в канадского моряка, который искал работу, и каждые четыре дня переезжал на новое место, стараясь при этом не удаляться от улиц Галлатин и Гаске. Он не вызывал подозрений, зато возбуждал любопытство и прекрасно это понимал. Очень долго Джон даже не догадывался, насколько кардинально изменилась его внешность. Соломенного цвета бакенбарды мягкими завитками спускались вниз, образуя короткую бородку. Такие же завитки нависали над широким лбом. Заурядные черты лица Джона Эшли из Коултауна приобрели разительное отличие. Он теперь напоминал какого-то апостола: то ли Иоанна, то ли Якова, как их изображают на невысокого качества рисунках или на поздравительных открытках ко дню ангела, на образках, а также в виде восковых и гипсовых фигурок. Прохожие, завидев его останавливались, а позже, уже в Южном полушарии, проходили мимо и украдкой оглядывались, чтобы взглянуть на него. Эшли даже не подозревал об этом, как и о том, что полицейские – нацеленные на поиски кровавого головореза из Иллинойса, который убил своего близкого друга выстрелом в голову из-за спины и отбился голыми руками от охраны, состоявшей из десяти вооруженных мужчин, не обращали никакого внимания на благочестивого вида молодого человека.

Каждый вечер, в одиннадцать часов, он толкал дверь «Aux Marins», бодро произносил: «Bon soir»[16], – и усаживался со своими газетами за стол. Очень часто молодой человек выкладывал перед собой колоду карт и пытался разобраться в играх, которым выучился во время сплава. Кривой Жан страдал от бессонницы. Ночь за ночью он оттягивал момент, когда ему нужно было подняться по чугунной винтовой лестнице наверх, чтобы в спальне рядом со своей распухшей от водянки женой дожидаться прихода сна. Понаблюдав за посетителем-канадцем, который из вечера в вечер изучал свои карты, он предложил ему сыграть, и скоро это превратилось в привычку. На кон ставили мелочь. Удача выпадала то одному, то другому. Эшли научился от него «маниле», «трем валетам» и «пике». Поначалу они почти не разговаривали, их объединяло молчание, и, наконец, терпение Эшли было вознаграждено. Ему удалось узнать, что через пару недель, а может, через месяц или даже два, из заброшенного, полуразрушенного дока, расположенного на одном из островов в дельте реки, корабль отправится в Панаму с грузом вроде бы риса на борту.

Эшли нуждался в деньгах, поэтому в подогнанном по фигуре черном костюме, при широком галстуке и высоком воротничке стал появляться в карточных клубах «La Reunion du Tapist Vert»[17] и «La Dame de Pique»[18], где, заплатив за вход, подсаживался за стол к игравшим. Эти заведения посещали мелкие торговцы, находившиеся в рабской зависимости от карт, а также молодые сынки плантаторов, которые не желали играть под неусыпным взором родителей в более фешенебельных клубах. В первые два часа Эшли не выигрывал и не проигрывал, а ближе к четырем утра ему начинало везти. Если при этом приходилось жульничать, то делал он это осмотрительно и с величайшей осторожностью.

Эшли, будучи верующим до мозга костей, даже не догадывался об этом; был он и одаренным математиком – возможно, даже с налетом гениальности – и тоже понятия не имел, что это так. А еще был прирожденным картежником,