День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер

подойди к нему со спины и гаркни во все горло его настоящее имя: «Хопкинс!» – или: «Эшли!». Прямо вот так.

В Кальяо Эшли получил работу в китайской фирме, занимавшейся импортными поставками. Его наниматели редко встречали честных людей – помимо представителей своей расы, конечно, – и он сумел продвинуться до положения чуть ниже партнера, однако обязанности требовали постоянных визитов в крупнейшие компании в Лиме, и Джону пришлось уволиться. Вслед за этим он перебрался в убогое жилище на берегу моря за чертой города.

Он уже преодолел тысячи миль, побывал в местах, еще не описанных географами, и теперь остался не у дел. До сих пор изо дня в день, пребывая в состоянии активной деятельности, он не осознавал, насколько тяжел груз его новых знаний. Дожидаясь попутного каботажа, Джон серьезно заболел. Отчаяние словно ощупывало каждый орган его тела, пытаясь найти самый легкий путь, чтобы проникнуть внутрь и убить его. От смерти его спасли монахини, молодые и старые, которые сменяли друг друга у его постели. Его выздоровление было встречено радостным смехом: «Дон Диего, канадец!»

Возможно, отсюда началось его восхождение.

* * *

– Это Чили, – сказал капитан, указав на низкий берег.

У Эшли замерло сердце: наконец-то! Он добрался до Чили, все еще жив. Эта страна примет его в свои материнские объятия, но пока он не был готов отправиться в Арику или Антофагасту, поэтому попросил высадить его на берег в Сан-Грегорио. Здесь он узнал, что ожидается приход норвежского торгового судна, но когда – в течение нескольких дней или месяцев, – неясно.

Деньги кончались. Бо́льшую часть из ста пятидесяти долларов, накопленных в Кальяо, у него украли, но основная часть денег, которую он на протяжении года зашивал в пояс, осталась цела: это была основа для заключительного броска костей – на переезд в Антофагасту, чтобы представиться тем, кто вершил дела в горнорудной добыче. Оказавшись в Сан-Грегорио, он сразу же занялся поисками работы. Возможностей не было никаких, поэтому пришлось снять угол в таверне у Паблито – ничего дешевле найти не удалось, – да и то это был набитый соломой тюфяк под навесом в конюшне, который Джон собственноручно вычистил. Будучи обладателем сильной воли, он не позволял себе поддаваться чувству голода или испытывать отвращение к паразитам, для которых стал прибежищем.

Целыми днями, а то и далеко за полночь, он просиживал в таверне у Паблито, и результат не заставил себя долго ждать. Уже через неделю Джон играл в карты с мэром, начальником полиции и самыми крупными коммерсантами. Поначалу он им понемногу проигрывал, но раз в три дня все отыгрывал и даже с небольшим прибытком. Лицо у него почернело от загара, волосы отросли и превратились в беспорядочную копну. Несмотря на его жуткий акцент и нищенские условия проживания, Джона все равно величали не иначе как «дон Диего» или «дон Хаиме» – последнее ему нравилось больше. Слухи о нем облетели весь городок и округу, он обзавелся друзьями и без всяких на то усилий опять взялся за написание писем для всех желающих. Стоимость этой услуги была умеренной: несколько мелких монет, – и люди, которые годами никому не писали, вдруг вспомнили о своих престарелых родителях или разлетевшихся по миру детях. Многие письма касались наследственных дел: их, как правило, диктовали те, кто на своем горьком опыте научился избегать всякого рода законников. Коммерсантам хотелось, чтобы их письма были написаны на благородном castellano[21]. Тут были любовные послания и письма с угрозами, которые доставлялись под покровом ночи городским горбуном, исключительным умницей; были даже молитвы, которые вешали над кроваткой ребенка в качестве оберега. Он выслушивал долгие истории, которые ему рассказывали лихорадочным шепотом, советовал, утешал, усовещивал. Его руки постоянно покрывали поцелуями: «Don Jaimito el bueno!»[22].

От партнеров по картам Джон понемногу собирал сведения о добыче меди в Андах, о шотландцах и немцах, работавших на шахтах, о климате на высоте десять тысяч футов над уровнем моря. Ближе к одиннадцати отцы семейств отправлялись по домам, а Эшли оставался в компании Марии Икаса, с кружкой теплого пива.

Старая вдова практиковала аборты, занималась ворожбой, предсказывала будущее, толковала сны, частенько выполняла роль свахи, а еще изгоняла дьявола. Мария унаследовала чилийскую и индейскую кровь, однако голубоватый оттенок кожи давал ей повод утверждать, что она «персиянка». Действительно голубыми были только веки, которые тяжелыми складками опускались на ее глаза. Она хоть и говорила, что ей перевалило за восемьдесят: это лишь добавляло авторитета, – наверняка ей было не больше семидесяти. Обычно она садилась у стены и молча о чем-то размышляла. Время от времени к ней подходили клиенты, и она либо тихо с ними беседовала либо куда-то уходила. Клиенты Эшли рассаживались вокруг него на стульях. И он, и она проводили приемные часы шепотом. У обоих имелись собаки: Фидель – у Марии, Калгари – у Эшли, – которые ни на шаг не отходили от своих хозяев и были добрыми друзьями за неимением других предпочтений. По земле скакали блохи, в воздухе висели москиты, жара стояла неимоверная и начинала ослабевать лишь к двум ночи.

Случалось, Мария Икаса отправляла кого-то из своих клиентов к его столу, если требовалось написать письмо, иногда он посылал кого-то к ней, когда нужно было решить какую-то проблему. Бывало и так, что в их услугах не нуждались, и тогда они играли в карты вдвоем: между ними лежала кучка мелких камешков. Случалось, они не произносили и пары фраз в течение часа. Иногда старушку сотрясали приступы кашля, и тогда длинный алый шарф, который она прижимала к губам, покрывался темно-коричневыми полосами крови. Если она успевала почувствовать приближающийся приступ, то вместе с Фиделем выходила наружу и вскоре тишину ночи разрывал ее мучительный кашель.

– Где ты так застудилась, Мария Икаса?

– В горах. Высоко в Андах.

Их дружба росла в молчании, цементировалась нуждой, расцветала в условиях полной нищеты, царившей в Сан-Грегорио.

Две недели он был для нее «дон Хаиме», в третью неделю – «Хаимито», а в четвертую стал «mi hijo»[23]. Она частенько раскидывала карты, чтобы погадать на него, или мрачно разглядывала линии на его ладонях. Джон предупредил, что не верит во всю эту чепуху, а она, выругавшись, заявила, что ей нет до этого дела.

В одну из ночей третьей недели Мария ткнула своим голубым пальцем в карту, дождалась, когда он поднимет на нее глаза, а потом изобразила, будто накидывает веревку на шею.

Вопросительно глядя на нее, Джон тоже якобы набросил себе