Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

Данероль! Да, Сутин ясно видит его перед своими закрытыми глазами. Шофер везет художника прямиком в Ниццу, а он спит, свернувшись калачиком на задних сиденьях, эмбрион художника в «линкольне» модели «ле-барон». Збо отправляет его на Лазурный Берег, когда дни в Париже становятся слишком серыми.

Ванс или Кань, свет там замечательный, говорит Збо.

Уже нет испанского гриппа, наступили золотые двадцатые годы. Но Сутин ненавидит этот ослепительный, самоуверенный свет, приводящий его в отчаяние, как тогда в Пиренеях. Он снова стирает все написанное, уничтожает холсты, вспарывает их ножом.

Я хочу уехать из Кань, от этого пейзажа, который я не переношу. Придется нарисовать несколько паршивых натюрмортов.

Он один. Он ходит по кругу. Ничто больше не держит его здесь. Он хочет уехать. Он ненавидит солнце. Ненавидит Кань. Сверх того он ненавидит самого себя. И он ненавидит то, что ненавидит себя.

Он есть в каждой картине, меленький нестойкий прохожий на желтой проселочной дороге, едва способный идти. Или он уже лежит на дороге? Пьяный? Споткнулся? Придавлен безнадежностью жизни? На деревенской площади в Вансе стоит огромный платан, художник снова и снова рисует его, как самое мрачное дерево, возвышающееся над Вселенной, как расползающуюся грозную черную массу. Сутин Данеролю:

Это дерево – собор!

Он появится и там, карликовый несчастный человечек. Крошечная икона потерянности. Однако шофер Данероль выполняет еще и другое, секретное, задание Зборовского. Задача наблюдения и собирательства, ведения слежки за художником. Всякий раз, когда он доставляет Сутина куда-нибудь на опушку леса или на тихую улочку в Вансе, когда художник на приличном расстоянии устанавливает мольберт и принимается рисовать, Данероль приносит из колодца ведерко воды, моет губкой капот своего «линкольна», затем обстоятельно – крылья, неторопливо переходит к дверям и с почти демонстративной медлительностью вытирает дверные ручки. Затем куском замши надраивает машину так, что она вся растворяется в сплошном блеске.

Так он часами полирует машину, при этом краем глаза наблюдает за художником, видит каждое его движение. При первых молниях отчаяния, едва Сутин с пылающей яростью начинает уродовать холст, Данеролю следует как-нибудь отвлечь живописца, успокоить его и проводить в ближайший трактир, где он может пропустить стаканчик. Шофер тем временем незаметно выскальзывает на улицу, аккуратно собирает руины и складывает в багажник «линкольна», чтобы доставить Збо. Тот несет их к реставратору, который с хирургической точностью пытается восстановить из обрывков нечто целое.

Зборовский позволяет посетительнице из будущего войти в свою маленькую квартирку на улице Жозеф-Бара.

Только посмотрите, что позволяет себе Сутин!

Збо показывает на портрет старой актрисы. Холст валяется на полу, распоротый, как будто он хотел срезать плоть с руки своей натурщицы до самой кости.

Снова придется тратить целое состояние у Жака, чтобы тот отреставрировал картину.

Несколько дней назад его старому другу Мещанинову пришлось буквально вырывать свой портрет из рук Сутина, потому что тот вдруг оказался им недоволен и хотел его уничтожить. Обнаружив свои картины, которые он считал уничтоженными, в квартире Збо, Сутин использует момент, когда за ним никто не наблюдает, быстро хватает полотна в охапку и сует их в камин гостиной. Пламя взмывает вверх, валит дым, отовсюду сбегаются соседи, кто-то вызывает пожарных, толкутся полицейские чиновники, составляют протокол.

А Сутин давно в ярости выбежал из дома.

Данероль, шофер:

Он хочет, чтобы я читал книги. Читает мне вслух Рембо! Мы разговариваем о гладиаторских боях и о душе, которая вмешивается в земные дела, не покидая неба, обсуждаем письма Сенеки к Луцилию!

И это Данероль везет его летом двадцать восьмого в Бордо, к искусствоведу Эли Фору, который пишет первую серьезную книгу о чужаке-художнике, изображает его как религиозного живописца, его религия – религия цвета. Все не так. Художник хочет подняться, чтобы возразить. А потом еще дочь Фора. Сутин гонит от себя это воспоминание, нет, он не хочет, не хочет вспоминать.

Дерштикт золсту верн! Хватит уже!

Данероль с его сверкающим «линкольном», да. Поездки в Ниццу, да. Но только не Мари-Зелин. Все сватовство насмарку из-за его дурацкой застенчивости и неловкости. Он никогда не умел разговаривать с женщинами. Моди завораживал их своим голосом, он ворковал, шептал им на ушко стихи, так что у них мурашки пробегали по спине. Они трепетали, закрывали глаза, и вот уже рука обнимает руку, вначале он трогает их слух, потом их кожу. И это довершает дело. Он прогоняет прочь образ нежно-требовательно воркующего Моди, который еще больше вводит его в смущение. Дожидается, пока они останутся с Мари-Зелин одни в комнате. Долго молчит, ей даже становится не по себе. Наконец первое хриплое слово срывается с его губ.

Мадемуазель…

Да, месье Сутин.

Теперь он обшаривает взглядом ковер, на котором стоит, как будто что-то потерял, монету, карандаш, клочок бумаги. Отчаянно ищет на полу то, чего не терял. Он не смеет поднять глаза и посмотреть на нее. Вот уже и мадемуазель Фор принимается обследовать пол вокруг своих ног, но при всем желании ничего там не обнаруживает. Красота приводит его в смущение, подвергает карам. В дешевых борделях Моди быстро похищал маленьких хихикающих красоток, уводя их за собой в комнату, Сутин же выбирает тех, кто пострашнее и поуродливее, чьи черты лица говорят о раннем алкоголизме и плохом питании, чья кожа рассказывает о жизни, полной невзгод.

Месье Сутин, я вас слушаю, вы что-то хотели?

Мадемуазель Фор, кое-кто… хотел бы… хочет… просить… вашей руки.

И она смеется этим звонким и беззаботным смехом, который убивает его наповал. Смех будто с другой планеты, воздушный нежный смех, который означает одно: жизнь – это очень легкая штука.

Да, и кто же? Три дня назад мне сделал предложение пилот. И я сказала «да», представляете? Когда-нибудь он меня даже возьмет с собой полетать, унесет меня в небо.

Художник хочет провалиться в ковер от стыда. Он выбегает из комнаты. Отвергнутый. Что он может против пилота, даже если теперь он одет не в перепачканный краской комбинезон, а в костюм от Баркли. Стыд остается тем же самым, его не переоденешь в другой костюм. Вскоре после этого пилот разбился, а Сутин рассорился с лучшим знатоком, который когда-либо бросал взгляд на его картины.

Эс брент мир афн харц, хочет он произнести в белом раю. У меня жжет в груди.

И еще один пилот терпит катастрофу. Збо теперь полюбил жить на широкую ногу, с тех пор как Барнс выкупил его сокровища, спрятанные под диваном. Он вполне правдоподобно имитирует финансовое благополучие, бездумно спуская все, что удается получить. Его галерея на улице де Сен открывается в 1926 году, но успех длится едва ли два-три года, потом приходит отрезвление. Наступает 1929 год, биржевой крах, финансовый кризис. Американцы больше не едут, спрос на картины угас. Мистер Аргирол напрасно борется с воспалением американских глаз.